Все люди — враги

— Верно, у меня плохой вкус, Ката? — спросил Тони. — Ты знаешь, мне, пожалуй, нравятся эти песни, особенно «О Sole mio». Они не были бы очень уместны в Лондоне в туманный ноябрьский день, но здесь они приходятся кстати. И мне нравятся эти синкопы — это умение возбуждать внимание. Интересно, почему они веселятся сегодня? Сегодня не воскресенье.

— Кажется, это свадьба. Ты не хочешь этого и знать, но в прошлое воскресенье была Пасха.

— Тебе только кажется, что они играют свадьбу. «Макбет в своих суждениях нетверд». Что же касается светлого воскресенья, gnadiges Fraulein, разрешите мне указать, что я присутствовал на мессе в Латеранской церкви, а эта церковь — мать всех церквей в христианском мире.

— Как это они тебя впустили и как это краеугольный камень чудесным образом не свалился на твою голову, не повредив арки. Ты любишь ходить по церквам, Тони?

— Очень люблю, когда это на юге и когда церковь не протестантская. По-моему, у Рима слишком северный характер и Рим лишен непосредственности. Меня интересуют места, где до сих пор под христианскими названиями сохранились очень старые религии. Я не знаю наверное, что такое парижская Мадонна, скорее всего — что-то среднее между солдатской marraine и сентиментальной монашенкой. Но здесь на юге и в Сицилии она Великая Мать, она Венера-Прародительница, она Артемида, она Гера. Люди Средиземноморья должны иметь богинь, и они предпочитают древних, не препираясь об именах. Византийские теологи пытались скрутить их всех в одно имя — Айя София. Они создали какую-то обесцвеченную Афину, но крестьяне не признали ее. Ведь в воскресенье девушки в Кротоне процессией идут в церковь на мыс, совсем как тысячу лет тому назад девушки ходили к храму Геры, который там стоял. И по всей Сицилии до сих пор живы самые прелестные верования и церемонии.

— Мы поедем туда когда-нибудь вместе, Тони?

— Конечно, мы можем отправиться туда хоть завтра, если ты хочешь.

— Ах нет, не теперь. Я хочу теперь пожить здесь. Но когда-нибудь позже мы поедем. Я с 1914 года нигде не была, кроме Эи, и чувствую себя ужасно невежественной горожанкой.

Шум за столом крестьян сделался до того сильным, что Тони и Кате почти приходилось кричать друг другу.

— Пойдем наверх и посидим на твоей террасе, — сказала Ката. — Там их не будет слышно. Мамма забыла о нашем кофе, но я и не хочу его. Тебе принести?

— Нет, спасибо.

Они поднялись наверх, и Тони притащил на террасу два стула. Ночь была удивительно тихая, прохладная после солнечного дня, но не холодная и не сырая. Вечерний туман поднялся с горы, и ее темный край остро вырисовывался на безлунном небе с мириадами роящихся звезд и мягким, сияющим шарфом Млечного Пути. Звезды не были яркими, не мигали, как на светлом северном небе, а горели тихо, крупнее и ближе. Изредка от веселой компании с той стороны дома долетал слабый раскат смеха… Собака лаяла вдали, звук мандолины и голос поющего человека приплывали через улицу, и затем водворялось молчание. Церковные часы поразительно громко отбили четыре четверти и девять; эхо долгое время отдавалось все тише и тише, пока все волны звуков снова не замерли.

Ката и Тони сидели без слов, да в словах и не было надобности. Хотя у обоих, конечно, мысли были разные, но они знали, что их ощущения одинаковы, что Кату не раздражают тишина и мрак, которыми и Тони наслаждался, и что звуки колокола волнуют его, как и ее. От средиземноморских богинь мечтания Тони естественно перешли к Сан-Джузеппе и Сан-Калогеро — человеко-богам Сицилии; Сан-Джузеппе — нечто вроде крестьянского Зевса, а Калогеро немногим отличался от Диониса. В те дни, которые Тони провел в краю бесплодного монотеизма ислама, как ему не хватало этого ощущения, что кругом присутствуют боги! Он предпочитал созерцать идолов, которые все время напоминали народу о том, что вещи материального мира священны. Он предпочитал этих идолов ковчегу, столь же пустому, как сейф, наполненный бумажными деньгами, — ящик Джоанны Саузкотт[233].

Здесь его мечтания раздваивались. Был путь, который вел к тайне Я и не Я, к тайне его тождества с Катой и его отличий от нее. Другой же путь шел к заблуждениям аскетизма, состоявшим в том, что женщина есть зло, что следует насильно подавлять плоть; по мере того, как чувства его сливались с молчанием, ширились и готовы были захватить все небо над ним, по мере этого он убеждался, что эти два вопроса находятся в смутной связи друг с другом, — но он не испытывал желания проследить эту связь. Он с возмущением думал о грязных монахах, внушавших людям мысль, что женщины — это мешок с навозом. Эти скоты сами были мешком с навозом. Разве нечисты недра моей возлюбленной, разве чрево ее не гнездо ароматов? Удивительно, что Ката могла стать матерью, удивительно, что впервые в его жизни вся его плоть томилась при мысли о живом существе, которое могло бы появиться на свет от их любви, — живое это существо было бы тем же самым, что и они, и отличалось бы от них в то же время.