Все люди — враги

В кафе Антони написал Робину короткую записку, сообщив, что не сможет пообедать с ним, и оставил ее в гостинице Робина. Затем пошел бродить по улицам, с трудом веря своему счастью и не понимая, отчего это люди бывают такими хмурыми и недовольными. Он всех очень жалел и сознавал, что не должен злоупотреблять своим превосходством — положением владельца неисчерпаемого сокровища. Он дал нищему несоразмерно большую сумму, не подозревая, что облагодетельствованный им подумал: «Quelles poires, ces angliches, mais quelles poires!»[59].

Звезды чудесно зажглись светящимися точками на вечернем сумеречном небе, едва видимые в блеске залитого огнями города. Ничто не могло быть прекраснее этих поздних парижских сумерек с невидимой Маргарет вот тут, рядом с тобой!

В эту ночь Антони даже во сне ни на мгновение не терял сознания, но жил в долгой упоительной грезе наяву, отчасти воспоминаниями о минувшем дне, отчасти со смутным, но совершенно восхитительным предвкушением бесконечного ряда «завтра», которые все будут походить на этот день, но будут еще более сладостны. К его неудовольствию, он был разбужен приходом сухощавой служанки, принесшей ему завтрак и притащившей круглую комнатную ванну. Попивая кофе, Антони с удивлением думал, как это он может выносить такое счастье, и в то же время как ему пережить нескончаемые часы до чая — момента встречи. Тут в дверь постучались, и служанка подала ему маленькую запечатанную синюю телеграмму. Неужели Маргарет посылает ему привет? Или она не может прийти сегодня? Он неловко вскрыл телеграмму и прочел: «Мама серьезно ранена катастрофе экипажем. Немедленно возвращайся. Отец».

VIII

Обратная поездка в Англию обладала свойствами всякого путешествия, предпринятого в страхе, что ты едешь навстречу какой-то неизвестной беде; она была безгранично мучительна и казалась нескончаемой. Энергично действуя, Тони успел попасть на поезд, отходивший утром из Парижа и согласованный с пароходом; он даже не забыл послать телеграммы Маргарет и Робину. Он прекрасно знал, что его отец не послал бы такого категорического предписания, если бы не было опасности — и опасности того, о чем Антони не в силах был даже подумать. Его удивляло собственное спокойствие; ему казалось, что он погрузился в какую-то серую пустоту, далеко от всех, словно поток жизни в нем внезапно остановился. Даже Маргарет казалась невероятно далекой. В Фолкстоне ему пришлось ждать местного поезда, который останавливался на каждой станции; затем он провел полтора часа, шагая взад и вперед по платформе небольшого железнодорожного узлового пункта, и вынужден был ехать семь миль на лошадях, чтобы добраться до Вайнхауза.

После потрясения, испытанного им при получении телеграммы, он почувствовал первый удар, увидев, что фасад дома погружен во тьму и никто не вышел к нему навстречу из парадной двери, хотя шум колес был слышен во всех передних комнатах. Он рассчитался с извозчиком и, обойдя дом, подошел к черному ходу. В кухне тоже было темно, но свет горел в комнатах слуг и в кабинете отца. И больше нигде. В течение минуты Антони стоял неподвижно, почти теряя сознание от страха, усталости с дороги и голода и все еще испытывая странное ощущение пустоты и отчужденности, как будто все это происходило с кем-то другим. Он тихо постучал, а затем еще раз — более нетерпеливо. Знакомый голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Антони. Впустите меня скорее, Мэри.

Голос взволнованно позвал:

— Кухарка, кухарка! Это мастер Антони приехал домой. О боже, о боже!

— Тише! — сердито сказал Антони через дверь. — Впустите же меня и не шумите так!

Послышался звук отодвигаемых засовов и поворачиваемого в замке ключа, и Тони увидел перед собой двух заплаканных служанок в серых фланелевых капотах; каждая держала свечку в дрожащей руке. Он навсегда запомнил, хотя тогда едва заметил, красное, опухшее лицо кухарки и ее волосы в бумажных папильотках. Служанки приветствовали его каким-то воплем, и он почувствовал раздражение от проявления ими горя и жалости:

— Тише! Как мама?

— Ее нет больше, сэр! О мастер Антони, она умерла!

— Когда?

— Вчера в четыре часа дня, сэр!

Когда он был с Маргарет в Сен-Клу, изумляясь, как можно выносить такое огромное счастье!

— Так. Дайте мне свечку, Мэри. Где отец?

— Наверху, в кабинете, сэр. Он ничего не ел и не ложился с тех пор, как случилось несчастье. Заставьте его поесть. Вам подать ужин?

— Нет, спасибо, Мэри. Идите теперь спать. Но не запирайте буфетной, чтобы я мог ему что-нибудь достать.

Антони три раза постучал в дверь кабинета и, не дождавшись ответа, тихо приоткрыл ее. Горела одна только настольная лампа с зеленым абажуром, и мягкий свет ее, всегда казавшийся Антони таким мирным, был теперь каким-то мрачным и трагичным. Отец поднял голову, когда он вошел, и при виде бескровного лица и полных ужаса глаз Антони вдруг стало ужасно холодно.