Все люди — враги

Лето печально поблекло и перешло в осень, а осень сменилась зимой с опустошающими ветрами, проливными дождями и холодными, бесконечными тучами. И вот когда Тони уже был готов возмутиться против такой бессмысленной траты жизни и собирался было серьезно поговорить с отцом о своей будущности, ему неожиданно сообщили, что от аренды Вайнхауза отказались и в декабре они переедут в Лондон. Антони не осведомился о причине отцовского решения и не стал спрашивать, что же они будут там делать. Он вывел заключение — хотя этот вопрос его мало интересовал, — что их доход уменьшился, так как деньги матери были только пожизненной рентой, которую она не могла завещать. Хотя Тони в течение многих недель жаждал уехать подальше от Вайнхауза, однако он никогда не собирался покинуть его навсегда. И Лондон, который прежде казался ему таким привлекательным, стал для него теперь ненавистным видением тумана, грязи, шума и бесчисленных равнодушных людей. Даже мысль о том, что он будет ближе к Маргарет, не прельщала его; ему было невыносимо тяжко покидать навсегда свою террасу и простор полей. В своем замешательстве он пошел пешком навестить Хенри Скропа — после несчастья отец запретил ему ездить верхом и лошади были проданы.

Он застал старика у камина играющим в шахматы с каким-то молодым человеком, которого Скроп представил как лорда Фредерика Клейтона.

— Только что вернулся из Центральной Африки, — пояснил Скроп, — и чуть было вообще не остался там навеки.

— Почему? — недоуменно спросил Тони.

— Я попал в плен к довольно свирепому племени, — объяснил молодой человек, — и спасся лишь благодаря хитрости.

Умелыми наводящими вопросами Скропу удалось преодолеть сдержанность путешественника, и тот скромно, но занимательно стал рассказывать о своих приключениях. Из замечаний Скропа Антони понял, что экспедиция сделала какие-то научные открытия и привезла огромные коллекции растений, животных и насекомых. Тони почувствовал некоторое смущение при мысли, что человек, лишь на несколько лет его старше, совершил нечто заинтересовавшее ученых, тогда как сам он просто тратит свои дни в мрачной задумчивости и бессистемном чтении. Они продолжали беседовать, а потом лорд Фредерик, догадавшийся, что Антони хочет поговорить со Скропом наедине, вышел, сказав, что пойдет погулять.

— Н-да, — буркнул Скроп, когда Тони сообщил ему о планах отца. — Приятное для тебя Рождество, нечего сказать! Но я рад, что ты об этом заговорил. Очень нехорошо, что ты все время шатался без всякого дела.

— А что же мне делать? Папа никогда об этом не заговаривает, и он так потрясен маминой смертью, что я не могу его тревожить.

— Малодушие. Я не хочу критиковать твоего отца, мой мальчик, но даже если ему кажется, что его жизнь кончена, ему следовало бы помнить, что твоя только начинается. Мы все должны лишиться своих родителей, а некоторым из нас — мне, например, — суждено было также лишиться жены и ребенка. Мой сын убит в Южной Африке.

Тони никогда об этом не слышал и только сейчас понял, какая глубокая рана таилась под внешней сдержанностью старика.

— Мы обязаны чтить память умерших, но не впадать в малодушную апатию. Долг живых — жить. В особенности ты должен жить. А ведь ты — трудный субъект. Я не хочу сказать «трудновоспитуемый», но проблема, проблема! Слишком развит в одних областях, недоразвит в других и совершенно неприспособлен для грубой жизненной сутолоки. Когда же мы наконец поймем, что воспитание должно заключаться не в знакомстве с классиками, не в правилах хорошего тона, а в подготовке к какой-нибудь определенной жизненной цели? Боюсь, что никогда! А пока что таким, как ты, приходится расплачиваться. Тебя сделали чувствительным ко всем ударам жизни и не дали щита против них. Тебе надо иметь какое-нибудь занятие, профессию. Все еще интересуешься архитектурой?

— Да, — ответил Тони, несколько пристыженный своей несостоятельностью.

— Тоскливая ныне жизнь. Но если это серьезно, тебе давно следовало бы начать. Чего бы тебе еще хотелось?

— Я бы хотел поехать в Италию.

— Правильно. Путешествие большему научает, чем сдача экзаменов, что бы ни говорили педанты. Каждому в двадцатилетием возрасте следовало бы провести шесть месяцев в Италии, а затем ему нужно навсегда запретить въезд туда. Италия — это музей, мой мальчик, но и дьявольская обольстительница, если позволить себя вовлечь в круг иностранных эстетов. Они — изнеженная и праздная свора, поверь мне! Флоренция — это клоака. А современные итальянцы, за исключением крестьян, — жалкая шайка корыстных головорезов, ха, ха! Никогда из них не выйдет никакого толка, пока их не заберет кто-нибудь в ежовые рукавицы, но где им сыскать такого человека?.. Впрочем, все это ты сам увидишь. По-моему, хорошо бы тебе сейчас же и уехать, чтобы избежать всей горечи переезда и прощания с вашим старым домом. К чему тебе еще мучиться?

— Я не знаю, как это устроить, — безнадежно сказал Тони. — Конечно, я поговорю с папой, но…

— Но что?