Все люди — враги

Так Антони узнал, сколь бесповоротна, сколь неумолима смерть. Гнетущая атмосфера, создаваемая отцовским горем — горем тем более безысходным, что честность ученого отвергала пошлые утешения веры в загробную жизнь, — побуждала Антони сосредоточиться на мучительных образах. В течение многих недель, во сне и наяву, его преследовала картина несчастья, которого никто не видел и которое так и осталось тайной. Что испугало кобылу? Тони в его душевных терзаниях иногда казалось, будто он сам был косвенно виноват, словно какая-то враждебная ему сила принесла в жертву его мать, чтобы разбить его счастье; но уже через мгновение ему становилась очевидной нелепость такой мысли. Еще чаще он проклинал ясность своей памяти, которая, вопреки ему самому, упорно воскрешала то, что он жаждал забыть! И снова и снова видел гроб, неуклюже покачивавшийся на плечах людей в черном, по роду своей службы обязанных быть безмолвными и мрачными. Затем гроб застывал на высоком катафалке и выглядел таким несказанно мертвым. Сам погребальный обряд казался тривиальным, неуместным и невыносимым из-за своей показной стороны. Тони не мог изгнать из своего сознания чувства ужаса и возмущения, испытанного им во время долгой, медлительной поездки в церковь; мучительного, безмолвного ожидания начала службы; мрачной сентиментальности, которую пастор и присутствующие вкладывали в слова, по существу не лишенные сами по себе известного величия; нового страшного покачивания гроба на пути к вырытой могиле; бескровного, искаженного страданием лица отца и судороги отчаяния, когда земля гулко ударилась о дерево гроба; дальних родственников, которых он видел впервые; болезненного любопытства деревенского люда и безысходной пустоты остатка дня. Все это было бесчеловечно жестоко.

Позднее при каждом посещении кладбища у Тони болезненно сжималось сердце, когда он видел, как могильный холмик постепенно оседал и разрушался под действием дождя и солнца, как затем дерновый покров, сперва положенный отдельными ясно заметными кусками, постепенно становился сплошным и, наконец, как его сменил уродливый белый камень с еще более уродливой надписью на нем. Тони глядел на выгравированное имя и две даты — банальные скобки, в которые заключена была человеческая жизнь, бывшая частью и началом его собственной жизни. Он чувствовал, что либо законы человеческого бытия жестоки и отвратительны, либо человеческое сознание развилось настолько, что стало проклятием. Это было так грустно, что превращалось почти в позор.

* * *

Хенри Кларендон замкнулся в безмолвной скорби, которую Антони не в силах был побороть. Они встречались лишь за столом, да и тогда беседа велась настолько односторонне, что Тони легко впадал в молчание. Отец жил за запертой дверью кабинета или же совершал продолжительные одинокие прогулки. Иногда ночью, когда Антони не спалось, он слышал, как отец беспокойно бродит по дому. И Тони стало казаться, что солнце покинуло небеса и жизнь его превратилась в бесконечную вереницу серых, безрадостных недель. Предоставленный самому себе, он тоже бродил часами или же сидел, погруженный в тяжкие думы, на террасе, в лесу, или на овеянных ветром холмах. Но упоение природой прошло, и если в нем и пробуждалось вновь ощущение вечности бытия — то была вечность печали. Помимо того, он без конца читал, сперва книги матери, стараясь проникнуться мыслями, которые когда-то были ее собственными, а затем почти без разбора все, что мог найти. Только это и спасло его от духовного самоубийства — мертвенной отцовской апатии.

Маргарет и Робин прислали ему соболезнующие письма, которые, казалось, пришли из другого мира; и все же они тоже помогли ему не погрузиться в унылую атмосферу дома. Робин закончил свою вторую книгу, она принята, и он поехал в Италию, чтобы начать третью. Его описания Флоренции и Рима пробудили в Тони ревнивый интерес, и он стал читать все книги домашней библиотеки, имевшие отношение к Италии. Маргарет сообщала ему о пьесах, операх и лондонских вечерах; а затем надето уехала с семьей в Шотландию. Тон ее писем был дружеский, но не более, а у Тони не хватало духа изображать страсть, которая, казалось, была погребена под серым пеплом бесцельного существования.

* * *