Все народы едино суть

— Да, ходжа, он богат. У него в Бидаре свой дом с бассейнами, свои кони, свои быки.

— Хм… Из чего ж он разжился?

— Не знаю, ходжа. Он большие дела ведёт.

— Чувствую, чувствую… Как лошадь?

— Хорошо, ходжа, всё хорошо. Ходжа!..

— Да?.. Что?.. Говори.

— Купи меня, ходжа.

— Как?

— Купи меня. Я недорого стою. Шесть, семь шехтелей. Хазиначи продаст, если ты попросишь. Очень прошу. Купи.

Никитин крякнул:

— По чести сказать, и я к тебе привязался. Только, видишь ты, не приходилось мне людей-то раньше покупать. Запрещает это вера наша.

— Я честно служить тебе буду. Я многое умею: и поварить, и дом убирать, и за конём ходить. И дороги я знаю здешние, и людей. Пригожусь тебе.

Хасан опустил голову, теребил в руках пучок рисовой соломы, которым вытирал копыта коня.

— Я недорого стою…— уже тихо ещё раз произнес он.

— Ах ты, господи! — тронутый до глубины души этими страшными словами раба, сказал Афанасий.— Грех людей покупать, а больший грех будет тебе не помочь. Спрошу хазиначи.

Хасан просиял.

Перед вечером появился Музаффар. Его было не узнать. На плечах — зелёная фата, на голове — красный тюрбан. На кожаной перевязи — короткий меч в узорных — зелёное с красным же — ножнах.

— Пришёл вернуть тебе долг, ходжа,— с достоинством сказал он.— Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?

— Много насчитал.

— Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.

— Ты в войско Асат-хана пошёл?

— Да. Видишь, одели, дали оружие, коня и за месяц вперёд заплатили.

Музаффар подкинул на ладони кожаный мешочек, где зазвенели монеты.

— Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.

Никитин почувствовал — отказываться нехорошо, кивнул головой:

— Согласен!

Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин почтительно поклонился. На лице Музаффара появилась наивная гордая улыбка. Никитин принял серьёзный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская душа! Радуешься, что стал человеком! А какой ценой платить за это придётся, ещё не знаешь!

Они сидели вдвоём на потёртых шёлковых подушках в отдельном покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари, стопочкой дымились свежие лепёшки.

У порога расположился с виной молодой индус, наигрывал, прикрыв усталые, безучастные глаза. Ви́на тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.

— Я рад, что отдал тебе долг деньгами Асат-хана! — блестя глазами, говорил он.— Ты хороший человек! Я хотел поскорее вернуть тебе долг. Да, мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого султана ещё больше платят.

— Ешь, ешь! — придвигал к нему блюда Никитин.

Музаффар взял кусок мяса, но не съел, продолжал говорить, держа его в руке перед лицом Афанасия:

— Кончатся дожди — мы пойдём в Колапору, к Махмуду Гавану, а оттуда — на неверных. Я не из трусливых. Увидишь, с чем я вернусь! Провоюю два года — поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить будем. Куплю землю, сад, воду буду в Ормуз возить. У соседей дочка растёт, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?

— Приеду, приеду… Ты ешь!

Выпив ещё, Музаффар захлопал в ладоши:

— Где танцовщицы?

Появились танцовщицы, две молоденькие жёнки в лёгких шёлковых одеяниях, с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах — не то камень, не то стекляшки, руки унизаны затейливыми обручами, на ногах — тоже обручи да ещё дощечки, ударяющие друг о друга при каждом шаге.

Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведённые глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины — змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнажённые руки.

О чём рассказывает, куда зовёт странная пляска? Скорбит ли о неразделённой любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть — то, а может быть — иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.

И нельзя отвести глаз, сидишь, как заколдованный подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растёт, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.

Музаффар упал на ковёр, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.

Танцовщицы всё изгибались, ви́на рокотала. Афанасий сделал знак:

— Перестаньте!

Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.

— Идите! — сказал Афанасий.— Всё, что осталось, можете забрать.

Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.

Глава четвёртая

Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Ещё по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве — харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось — пшеницу, ячмень и горох.