Всё, что поражает...

Городская мелкота, девчурка и два мальчика, лето проводят на лесном хуторе у бабушки. Парное молоко, паррное молоко... Трижды в день, день за днем... И вот однажды вечером они окружили свою хорошую возле колодца и просят — просят воды. Только воды! Уже и плачут, и кричат,— коллективный протест.

***

Шестилетняя Груня убежала из детского дома, где ее обижали, объедали дети постарше. Но не поэтому она подалась в родную деревню,— там надо было (какая боже мой, зрелость!) прополоть в огороде картошку, потому что это некому больше сделать...

Их папа умер раньше, чем умерла мама, старший брат, офицер, и сестра, санитарка, были на фронте. Троих младших девочек — шести, восьми и двенадцати лет — устроили таким образом: самую младшую сдали в детский дом, старшую — в училище, а средняя где-то дома, но не сидит она в хате, по людям пошла, и с картошкой на нее нет надежды.

Детство — военное... О нем вспоминает, рассказывает нам сосед по больничной палате. Тот брат девочек, офицер, который и сейчас еще все никак не отойдет от старых ран.

***

Светлое, зеленое утро в парке. Встречаю малыша с коньками и сумкой через плечо. Мы совсем не знакомы, а улыбается так, будто рад меня видеть. Здороваемся.

— Где был?

— На тренировке.

В другом конце парка — детский спортивный комплекс.

— Сколько же тебе лет?

— Завтра... Нет,— радостно поправил сам себя,— сегодня шесть!

— День рождения. Что ж, браток, поздравляю.

Руку даже пожал, маленькую, теплую. Спросил, как звать, кто у него дома.

Смелость, толковость, спорт — все это современное. А милая, чистая улыбка его — это вечное. Как это чудесное солнечное утро, и зелень, и золото сентября. Мне хорошо. Ему, видно, тоже. Дальше он уже не пошел, как до этого, медленно, а побежал со своими коньками и сумкой.

***

Два мальчика катались в пыли деревенской улицы, весело, от всей души хохоча.

Было воскресенье. По деревне ходила молодежь — парами, толпами, с песнями, просто так.

Два пожилых кавалера, которые кое-где побывали и многовато думали о себе, шли отдельно, о чем-то важно рассуждая. В сапогах-дудках, по моде, в мягких шляпках колоколом. У одного за ленту шляпки был заткнут хвостиком большой темно-красный георгин.

Они перешагнули через веселых мальчиков, как перешагивают через лужу, через бревно или еще что-то похуже. Хоть и могли обойти их или, по крайней мере, заметить под сапогами.

Больше сорока лет прошло с того летнего предвечерья.

Я забыл, с кем тогда радостно хохотал в пыли родной улицы. А нашу обиду вот помню. Она уже не однажды всплывает в моей памяти, живо и ярко, как тот большой, налитой густой кровавой багровостью георгин. Я уже давно могу с уверенностью судить, что не было в рассуждениях тех двух надутых задавак такой глубины, которая давала бы им право на пренебрежение к нам, детям под ногами. Да где они, такие мысли, что могут иметь такое право? И я не просто помню этот факт, я не свою личную обидочку вспоминаю,— мне хочется сказать:

— Не наступайте на детский смех! Эта обида не забывается.

***

Восемнадцатилетняя щупленькая девчонка, домашняя работница:

— У кого я, тетенька, малышей ни нянчила — всюду они на меня похожие! Люблю я их, хоть они мне с самого малолетства, тетенька, руки поотрывали...

***

Няньке четыре года, меньшой сестренке два. Городские гости у бабушки на хуторе. Идут по саду. Старшая, по привычке, дает «нашей малой» очередное наставление:

— Днем светит солнце, а вечером лампа...

Через дырку в заборе вылезают из сада на лужайку. Поодаль пасется кобыла с жеребенком. Туда нельзя, а очень хочется. И нянька кричит.

— Кось-ка, иди сюда! И с рыжебеночком! Только не задавляйте нас!..

***

От новых неприятных вестей по радио, от мыслей об угрозе новой войны — сон был тяжелый, кошмарный. Будто бы я за городом, в лесу. На Минск упала атомная бомба, там уже никого нет, а мы здесь только ослепли. Толкусь между деревьями, кричу. И это — хуже смерти!..

Проснувшись, думал о сыне: что я сказал бы ему, если бы началась война, как растолковал бы всю ее дикую несуразность?..

А тут вот он, проснувшись, прибежал ко мне — длинный, щербатый, тепленький — и в промежутке меж двумя своими счастливыми снами сообщил:

— У Ирочки послезавтра день рождения.

— Ты ее любишь?

— Ага.

— Мы с тобой купим ей шоколадку, и ты отнесешь.

— Ага.

Ирочке, которая гуляет с бабушкой в нашем дворе, два года.

И все это, конечно, очень важно.

***

Глядя в окно вагона на желтое множество луговых цветов, подумал о какой нибудь городской девочке: как она растерялась бы от такого обилия красоты...

Вспомнил ту маленькую казашку, что вынесла на сцену алма-атинского оперного театра цветы для милой Биби-Гуль, певицы. Подала, обняла тетю за шею одной ручкой, потом побежала назад и... остановилась, растерявшись от новых бурных аплодисментов. Удивленно посмотрела в зал, на множество людей — видимо, не догадываясь, что рукоплещут они уже и ей, — затем пошла, в потом побежала опять.

***