Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

Хотя гражданская война уже отодвигалась в прошлое, до размеренной, спокойной жизни было еще далеко. Возвращаться домой поздно вечером даже в районе Арбата было небезопасно для восемнадцатилетней девушки. А мама, конечно, ходила с подругами в кино и в театр. Один театр, ныне называющийся Вахтанговским, был совсем рядом, на Арбате, но были ведь еще и другие интересные для посещения места в Москве!

Однажды, возвращаясь домой, мама чуть не подверглась нападению: за ней след в след шел какой-то мужчина. Она прибавила шагу, свернула в Малый Николопесковский – и он свернул за ней. Но на ее счастье по переулку шла компания молодежи. Мама прибилась к ним, и ее проводили до подъезда дома.

Еще я знаю из ее рассказов, что у нее была подруга по работе, Лиза Халатова. «Лизка» приобщала маму ко всяким новациям. Однажды после совместного обеда она спросила:

– Ты знаешь, что за мясо мы ели?

– Куриное? – неуверенно ответила мама.

– Нет, кролика, – победоносно ответила Лиза.

Она знала, что мама не могла есть мясо кролика, ей это почему-то претило. За собой, замечу, я тоже знаю такую особенность.

А еще «Лизка» хотела приучить маму курить. Мама даже попробовала однажды, но горечь во рту и едкий дым окончательно отвратили ее от этого столь распространенного пристрастия. Она так никогда и не закурила, несмотря на все жизненные невзгоды.

Сохранился фотопортрет мамы тех лет хорошего качества – красивое лицо с большими, очень выразительными, сочувственно-добрыми глазами, густые брови, волнистые густые волосы.

У мамы была очень маленькая ножка – она носила туфельки 33–34 размера. Эта особенность (маленькая ступня), унаследованная и мною, доставляет мне большие неудобства, потому что даже самый маленький размер мужской обуви – 39-й – мне велик. Да и этот размер встречается в магазинах очень-очень редко.

В двадцатые годы у мамы случилось заражение крови, причины которого она не рассказывала. Положение было очень серьезное, но кто-то из друзей или родственников обратился за помощью к молодому врачу-гомеопату Наталье Вавиловой. Вавилова приехала в клинику, осмотрела маму, дала ей свои лекарства и назначила график их приема. По ее предписанию лекарства, выдаваемые в больнице, мама убирала в тумбочку, не принимая. Через несколько дней наступило улучшение. Пос ле этого мама всю жизнь пользовалась услугами Вавиловой, которая со временем стала очень известным врачом, и попасть к ней было нелегко. Но у мамы был ее телефон, и для нее у Вавиловой всегда находилось время…

Как я узнал, будучи уже совершенно взрослым, первый брак у мамы был с неким врачом из Петербурга, от брака родился мальчик, который умер в младенчестве и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

С моим отцом она познакомилась в поезде, везущем к Иссык-Кулю ее и небольшую бригаду художников, в которую входил мой отец. Знакомство произошло за шахматами. Видимо, она подавала какие-то реплики, наблюдая за игрой художников, и они уступили ей место за доской. Отец оказался ее противником. Воспитанная в полуспартанском духе моим дедом, мама легко управлялась с веслами на лодке, колола дрова, ловила, как я уже упомянул, рыбу, играла в баскетбол в какой-то московской команде и вот в шахматы тоже умела играть так, что не стыдно было сразиться с мужчинами. В шахматы ее учил играть один пленный австрийский офицер, отбывавший свой срок в Бийске.

Знакомство с отцом произошло году в 1935-м. А году в 1937-м, года за два до меня, родилась моя старшая сестра Таня, которая дожила лишь до 1941 года. Я ее совсем не помню.

Так что я был у мамы третьим ребенком, и она, конечно, очень дорожила последним отпрыском, о чем в детстве я не догадывался, и меня порой раздражала ее повышенная обо мне заботливость, даже в мелочах. При том, что она была со мной строга и, как я позднее осознал, придерживалась в отношениях с детьми воспитательной системы своей матери, о которой бегло упомянуто выше.

Москву 1941 года, которую мы с мамой оставляли, уезжая в эвакуацию, я не помню. Мама везла меня в Уфу, вместе с ней ехали в купе тоже с детьми жены двух художников, товарищей отца. В дорожных разговорах под стук колес эти две московские интеллигентные дамы спокойно и без всяких сантиментов признались маме, что, если придут немцы, они не станут рисковать своим благополучием и расскажут, что ее муж еврей.

Уфу я не помню и не помню маминых рассказов об Уфе. Я осознал себя году в 1942-м, в Ташкенте. Мое первое детское воспоминание связано, конечно, с мамой: мы с ней находимся в гостях у ее подруги, которая живет в нормальной городской квартире, хорошо обставленной. Подруга весела и радушна. Тут появляются две цыганки, которые навязчиво, как всегда, предлагают дамам погадать. Война ведь идет: как там мужья, где они сейчас, какова их планида?! Этот и другие эпизоды из раннего детства уже описаны мною в начале настоящих воспоминаний.

В Самарканде помню глинобитный домик, рядом, в обнесенном глинобитным забором дворе, другие такие же домики.