Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Во-первых, со стороны правых и главное – самого Государя. Он не понимал смысла разговоров с «левыми». Даже в смуту 1905 года он ставил их Витте в вину[100]. Но Витте еще мог ему объяснить свои обращения к левым исканием необходимой для власти опоры, против «революционной анархии». В 1907 году такой анархии уже не было. Сближение с левыми теперь означало бы желание Столыпина защищать свои «реформы» против их правых врагов. А «правые» казались Государю не только опорой порядка, но и единственными защитниками его собственной власти. Разоблачать перед ним их игру было бы так же бесполезно, как позднее пытаться раскрывать ему глаза на Распутина. Трагедия обреченности Государя была в том, что против него обращались его лучшие стороны. Он держался за Самодержавие не ради себя, а видел в нем «народное достояние», ему врученное предками. Это убеждение подогревалось его мистической верой в религиозную миссию Самодержца. Он доказал ее искренность, когда в самый опасный момент внешней войны лично взял на себя то «командование», которое лавров ему не сулило, а его трон подвергало опасности. Чем более он сознавал, что его личный характер не подходит для Самодержца (переписка его с молодой Императрицей показывает, что это оба они понимали), тем более он считал своим долгом «вверенную ему свыше власть» не растратить, а сохранить для преемников. С течением времени он все ревнивее к Самодержавию относился. Он не простил «обществу» и его представителям, что 17 октября они не поддержали его. Отсюда его благодарность тем, которые его Самодержавию остались верны. Как все слабые люди, когда Государь уступал, он не хотел себе в этом признаться; он становился упрям, когда догадывался, что на него хотят повлиять. Задача Столыпина спасти Государя была задачей спасти утопающего, который в спасителе видит врага. Он не мог с ним действовать прямо; должен был хитрить, приспособлять свои доводы к предрассудкам своего собеседника. Напечатанная в V томе «Красного архива» переписка его с Государем дает любопытные образчики этих приемов. Я некоторые из них уже отмечал: как Столыпин старался «затушевать» неловкую демонстрацию при открытии Думы, как «хвалил» настроение Думы в день декларации, как свой отказ от военно-полевых судов назвал «удачным сведением вопроса на нет» и т. д. Но задача выручать Думу из ее оплошностей для него все становилась труднее; Дума их умножала. Хотя в глубине ее деловая работа налаживалась, это издали было мало заметно; а на поверхности время от времени разражались инциденты и накапливали против нее «обвинительный материал». Поведение Думы в деле Зурабова, когда желательного для правительства голосования от нее так и не удалось получить, антимонархическая демонстрация 7 мая – были жесты, которые мешали Столыпину делать эту Думу опорой его реформаторских планов. Чтобы спасти ее, он стал прибегать к искусственным средствам. Таким средством было старание добиться осуждения Думою революционного террора. Распустить Думу после этого шага было бы нельзя, не вызвав недоумения. Но Дума этого не понимала и на это не шла. Последним средством того же порядка могла стать выдача Думой соц. – демократов. Но в возможность принятия ее ни Государь, ни правительство справедливо уже не верили и потому это требование явилось просто замаскированным роспуском.

Если Столыпину было трудно внушить Государю правильное понимание положения, то ему оказалось не менее трудно сговориться и с кадетской общественностью.

Если отдельные ее представители понимали реальные задачи государственной власти и требования, которые к ней предъявляются, то в целом у нее был свой «символ веры», «писание» и «предание», которые с этим не совпадали. Были «вожди» и «цензоры политических нравов», которые истинную веру ограждали от «расколов» и «ереси». Одним из канонов ее было требование полного народоправства, т. е. полноты власти за «представительством». Это понимание для них было политической аксиомой. Другим бесспорным каноном была нежелательность «разрывать с Революцией». Революционеры продолжали казаться «союзниками», хотя и опасными. Как во время «Освободительного Движения» их помощь считалась полезной[101]. При таком отношении к ней кадетам было трудно сговориться со Столыпиным.