Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Голоса (справа). Вон отсюда… Убрать его отсюда!.. Он оскорбил русскую армию… Убрать его отсюда, г. председатель.

Председатель. Никому из здесь присутствующих не позволяется делать замечание председателю. Позвольте вас просить, и оратор, не высказываться так, так как это ни на чем не основанное убеждение».

Головин слишком поздно очнулся, но хотел дать возможность Зурабову исправить то, что он сказал.

«И редседатель. Господа, я не сомневаюсь, что г. Пуришкевич и некоторые другие, которые здесь так взволновались речью оратора, очевидно, его не поняли.

Голоса (справа). Поняли, очень хорошо поняли.

Председатель. Я не сомневаюсь, что г. оратор никогда в мыслях не имел сказать, что наша русская армия будет всегда терпеть поражения…

Пуришкевич (с места). Я не сомневаюсь ни на одну минуту, что вы так думаете, что вы так верите и что это так, но пусть он это скажет.

Председатель. Я вам слова не даю. Вопрос исчерпан».

Пока шли эти пререкания, Ридигер встал во весь рост и за ним вся ложа министров, где сидело много генералитета. Они ждали, что будет дальше. Но когда Головин объявил, что вопрос исчерпан, они демонстративно покинули зал. Шум усилился. Головину ничего не оставалось, как прервать заседание.

Об этом мне рассказали те, кто вышли из зала, и я вместе с ними пошел в кабинет председателя; там собрались депутаты, а Головин по телефону говорил со Столыпиным.

Положение было остро. Вопрос о «контингенте» отошел на задний план. Левая бомба, наконец, взорвалась, и по нелепому поводу. Была сказана обидная несправедливость по отношению к армии. Оскорбительная фраза, что наша армия будет всегда терпеть поражения, была беспрепятственно сказана в Думе. В лице армии был оскорблен Государь, как ее «Державный Вождь» (ст. 140 Осн. зак.). Все это сделалось при попустительстве председателя Думы. Конечно, Головин был виноват только в оплошности, не в сочувствии оскорблению. Но что делать теперь? Об этом и шел разговор Головина со Столыпиным; по репликам было понятно, в чем их разногласие. Головин шел на все, что зависело от него; предлагал лишить Зурабова слова, сказать речь в честь нашей армии и т. д. Столыпин требовал жеста, который шел бы от Думы, т. е. постановлением Думы устранить Зурабова от заседания. Головин боялся, что на это большинство Думы не пойдет и его предложение тогда только усугубит оскорбление армии. Телефонный разговор прекратился; стали зондировать почву у партий. Выяснилось, что для «устранения» большинства не найдется; даже поляки так далеко не шли. Выхода не было. Друзья Головина нам предсказывали, что в критический для Думы момент он окажется на высоте положения. Он это в данном случае доказал тем более, что считал себя самого виноватым. Зная, что Дума за ним не пойдет, решил ее взять врасплох. Он возобновил заседание, не предупреждая о том, что будет делать, и обратился к Думе со следующей речью:

«Во время перерыва я ознакомился со стенографическим отчетом, в котором значится роль члена Думы Зурабова. Из этого отчета я с несомненностью пришел к заключению, что член Думы Зурабов позволил себе по отношению к нашей доблестной армии такие обидные выражения, которые являются безусловно недопустимыми в Государственной думе. Такой поступок члена Думы Зурабова, допустившего обидные выражения по отношению к русской армии, я считаю невозможным оставить без последствий, и поэтому считаю необходимым лишить члена Думы Зурабова слова и делаю ему замечание. Я предлагаю Государственной думе для того, чтобы не могло быть сомнения, что Государственная дума, как один человек, не может сочувствовать высказыванию обидных слов по отношению русской армии, выразить своим постановлением, что она вполне ко мне присоединяется и считает безусловно правильным лишить члена Думы Зурабова слова и сделать ему от председателя Думы замечание. (Бурные аплодисменты справа и центра.) Ставлю на баллотировку следующее предложение: признает ли Дума лишение слова члена Думы Зурабова правильным?»