Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

– …Мы, ленинградцы, народ особый. Наш город, в пределах советских возможностей, считался, знаете ли, этакой негласной оппозицией. Москва – она ведь у нас партийная. Всё время причёсывается партийным гребешком. И писатели, и художники, и артисты, и профессора жили и работали там обласканные. Ну, а не обласканные работали больше в Ленинграде. Так вот там, в семейном кругу, или уже в кругу совсем близких друзей и знакомых, мы частенько говорили, что спасёт нас только война и что воевать с советской властью будет, конечно, только Германия… 22 июня мы и встретили как наше освобождение… Скоро прилетели и первые немецкие самолёты. Весь Ленинград, как снегом, засыпали листовками. С большим риском, помню, охотились мы за ними. Ловили из открытых окон, лазили даже по крышам – вот, она, весточка долгожданная из потустороннего мира, из культурной, гуманной Европы… Достали, читаем и сначала глазам не верим. Сверху крупно написано – “Переходите к нам” и изображён красноармеец с поднятыми руками. Дальше опять картинка. Опять красноармеец, на этот раз с кружкой, вероятно, пива и надпись – “Есть что выпить”. И, наконец, ещё картинка – опять красноармеец, неуклюже держащий в растопыренных пальцах сигарету. Надпись ещё выразительнее – “Курить разрешается” – и три восклицательных знака… Прочли мы это и, помню, долго смеялись над грубостью советской пропаганды.

Ну, Боже мой, совершенно же ясно, самолёты были советские, с накрашенными немецкими крестами на крыльях. Дескать, вот, полюбуйтесь на ваших освободителей, чем соблазняют они нас – кружкой пива и папиросой… Дня через два прилетели снова. Разбросали те же листовки, но уже в перемежку с бомбами. Поверите – нам стало страшно, страшно и одиноко. Страшнее, чем от бомб, которые рвались в наших жилых квартирах. Неужели двадцать лет веры были самообманом?

…Другой рассказ из тех же первых встреч…

Красный командир, попавший в окружение под Киевом, вспоминает о первых днях плена:

– Вы знаете, таких антисоветских настроений в нашей командирской среде, как в первые дни плена, я не видел, да, боюсь, что больше и не увижу. А на солдат – у нас ополченцы больше были, старичьё нестроевое – так просто смотреть противно было: с какой влюблённостью они смотрели на каждого проходившего немецкого солдата. Стоим мы в лагере, 60 тысяч человек. Дождь льёт, укрыться негде. А они, старики наши, слышим, в группах у костров разговаривают: “А что же, немец-то, ждал, что ли, нас, чтобы тёплые хоромы приготовить. У него, брат, всё аккуратно, рассчитано, – не ждал, вот и не приготовил”… Нужно вам сказать, что не кормили нас в этот день совсем. У наших стариков и этому нашлось объяснение: “Только ему и заботы, немцу-то, чтобы нам брюхо набить. Подождём, браток, потерпим…” Когда ни крошки не оказалось и на следующий день, они и тут нашлись – “немец у нас товарищество воспитывает. Знает, что кое у кого сухари остались или там кусок хлеба. Вот и хочет, чтобы не зверьём друг на друга смотрели, как при большевиках, а поделились по-братски…” Когда мимо нас пробежал ефрейтор немец с палкой в руке, в погоне за провинившимся в чём-то пленным, комментарии были такие: “Это, брат, тебе не большевики. Они, немцы-то, научат нас порядку. Сурьёзный народ…” И поверите, так продолжалось четырнадцать дней, то есть я хочу сказать, что не было ни крыши над головой, ни кусочка хлеба. К этому времени из нашего лагеря уже по 200–300 человек в день увозили в братскую могилу. Но даже и тогда люди пытались находить этому какое-то объяснение и оправдание. Через месяц от нашего лагеря осталось спасшихся несколько тысяч полутрупов…

Перелистываю брошюру, изданную в ноябре 1941 года. Начинающий писатель-ленинградец, переведший с собой к немцам восемнадцать человек бойцов, описывает ту же киевскую эпопею:

– Бой затих. Наконец, к нам подошли немецкие солдаты. Боже, до чего это красивые, элегантные и обаятельные люди! Закуривают свои душистые сигаретки, угощают и нас. Я беру одну и оставляю на память об этом дне – дне моего второго рождения».

к "к "к

«Второе рождение» не состоялось и перебежчик, написавший в 1941 году эти строки, если остался жив, пожалуй, ушёл в партизаны.

В окружении Гитлера развал Красной Армии представлялся, очевидно, как результат немецкого военного превосходства, а восторги населения – как готовность славянских рабов служить своим природным господам – германцам.