Вторая рука

Я искоса взглянул на Джекси. Ему было двадцать пять – бывший начинающий жокей, который вырос слишком тяжелым для гладких скачек. Все знали, что он от этого не в восторге. В стипль-чезе в целом заработки меньше, чем в гладких скачках, да еще вдобавок без шишек не обходится. И далеко не все, подобно мне, находили стипль-чез намного более интересным. Вот Джекси точно так не считал. Однако выступал он довольно прилично. Я не раз участвовал в скачках вместе с ним и знал, что просто так он тебя подставлять не станет. За деньги может, а так – нет.

Мои деньги его тревожили. За десятку или двадцатку он солгал бы мне не задумываясь; но у нас было слишком много общих воспоминаний: раздевалки, лошади, дождливые дни, грязь, падения, после которых ты ковыляешь назад по мокрому дерну в тонких, как бумага, сапогах для верховой езды, – и не так-то просто ограбить человека, которого ты знаешь настолько хорошо, если ты не настоящий мерзавец.

– Странно, – сказал он, – что ты пошел в сыщики.

– Это я из вредности.

– Да не похоже. Я хочу сказать, ты же к людям по мелочам не цепляешься.

– По мелочам – нет, – согласился я. Например, к тем, кто берет взятки. Как правило, я занимался теми, кто их дает.

– Я все газеты храню, – сказал он. – После того суда.

Я безропотно кивнул. В мире скачек слишком многие хранили эти газеты, и тот суд касался меня во многих отношениях. Защитник явно получал удовольствие, загоняя жертву в угол, а подсудимый, которому было предъявлено обвинение в преднамеренном нанесении тяжких телесных повреждений (иными словами, в том, что он размозжил бывшему жокею левую руку кочергой), что нарушило нормы раздела восемнадцатого Закона о преступлениях против личности от 1861 года, отделался четырьмя годами в кутузке. Трудно сказать, кто получил от этого процесса меньше удовольствия – жертва или обвиняемый.

Джекси по-прежнему отпускал бессвязные замечания – я так понял, что он тянет время, пока собирается с духом.

– Мне в будущем сезоне лицензию должны вернуть, – сказал он.

– Отлично.

– Сибери – хороший ипподром. Я должен там выступать в августе. Все ребята говорят, как хорошо, что ипподром не закрыли, хотя и… – Он покосился на мою руку. – Ну… с ней ты бы все равно в скачках участвовать не смог, так ведь?

– Джекси, – сказал я, выйдя из себя, – так ты мне скажешь или нет?

Джекси еще раз перелистнул пачку купюр, сложил, сунул их в карман.

– Ну ладно. Скажу. Вот твой бумажник.

– В бардачок сунь.

Он положил бумажник в бардачок и посмотрел в окно:

– А куда мы едем?

– А куда тебе надо?

– Меня до Честера подкинуть обещали. Но тот парень, наверно, уже уехал без меня. Отвези меня на юг, ладно? А там уж я как-нибудь.

И вот я ехал в сторону Лондона, а Джекси рассказывал:

– Рэммилиз уплатил мне вдесятеро против обычной платы за то, что я проиграю. Слышь, Сид, но ты клянешься, что это до него не дойдет?

– Не через меня.

– Угу. Ну да, пожалуй, я тебе верю.

– Давай дальше.

– Он покупает неплохих лошадей. Лошадей, которые могут выигрывать. И создает синдикаты. Я так понимаю, для начала он иногда получает пятьсот процентов прибыли только на продаже долей. Одну лошадь, про которую я знал, он сам купил за шесть тысяч, а продал десять долей по три тысячи. У него есть двое дружков – они нормальные зарегистрированные владельцы, – и он всегда включает одного из них в каждый синдикат, а они поворачивают дело так, что в долю входит какой-нибудь толстосум поважнее, так что в целом вся история выглядит вполне прилично.

– И кто эти двое дружков?

Джекси сглотнул, но все-таки сказал. Одно имя мне ничего не говорило, зато второй фигурировал во всех синдикатах Филипа Фрайерли.

– Ладно, – сказал я. – Давай дальше.

– Лошадей ставят на конюшню к любому тренеру, который согласится работать с ними как следует за цену вдвое больше обычной, но не задавая вопросов. Потом Рэммилиз решает, в каких скачках они должны участвовать, и лошадки все время показывают результаты хуже того, на что они способны на самом деле, ну ты понял. Зато когда он дает команду – ей-богу, ты всех обходишь как стоячих! – Он ухмыльнулся. – За победу он платит в двадцать раз больше обычного.

Это звучало внушительнее, чем было на самом деле.

– И часто ты на его лошадях выступал?

– Ну, один-два раза в неделю, как правило.

– И снова будешь так делать, когда тебе вернут лицензию?

Он развернулся на сиденье так, что уперся спиной в дверцу машины, и долго-долго вглядывался в ту половину моего лица, что была ему видна. Его молчание было ответом само по себе, но, когда мы проехали добрых три мили, он тяжело вздохнул и наконец ответил:

– Да.

Впечатляющее проявление доверия.

– Расскажи мне про лошадей, – попросил я, и он мне о них рассказал, причем довольно подробно. Клички некоторых лошадей стали для меня большим сюрпризом. Их скаковые карьеры были так же просты, как карьера Николаса Эйша.

– Расскажи, за что тебя лишили лицензии, – сказал я.

Он рассказал, что работал на одного из тех покладистых тренеров, но только женушка тренера оказалась не такой покладистой.