Во-вторых, рота все равно через два дня на третий заступает в караулы, а это значит, что никого в роте кроме больных, хромых, косых и убогих нет. Следовательно, можно выставить одного убогого на фишку у входа в модуль, а самим целый день спокойно валяться на кроватях.
В-третьих, те два дня, в которые нет караула, рота проводит на занятиях на полигоне или инженерном городке. Только суточный наряд и убогие избавлены от стрельбы и перебежек. Значит, моя форма останется целее, а сам я — чище.
В-четвертых, перед армейской операцией начались усиленные занятия по горной подготовке. Причем проводит их лично начфиз пока майор Оладушкин, с которым лучше не шутить. И проводит он эти занятия не на горной полосе препятствий, а на полигоне, в условиях, максимально приближенным к боевым, а я с детства высоты боюсь.
Словом, если к несению службы в наряде по роте подойти с умом, то жить можно. А уж команды "рота, смирно!" или "рота, выходи строиться", я как-нибудь подам, язык не отвалится.
На следующее утро после нашего заступления в бессменный наряд по роте, выяснилась пренеприятнейшая вещь — порядок в модуле и на прилегающей территории наведен из рук вон плохо и Гуссейн-оглы водил меня чуть не за руку и тыкал носом в неопрятность. Причем, что скверно, он не придирался ко мне, не лез белым платочком в дальние щели, собирая микроскопические пылинки, а показывал бумажки, окурки, грязные следы, которые сами вызывающе бросались в глаза. А что я мог ему сказать? Да ничего я не мог сказать — сам прошляпил! Я ходил за старшиной как хвостик и послушно бормотал:
— Виноват, товарищ прапорщик…
— Так точно, товарищ прапорщик…
— Исправим… Устраним… Приберем… Подчистим…
Мудрый Гуссейн-оглы, вдоволь потыкав меня носом в недочеты, изрек:
— Ты, сержант, думал, что в наряде тащиться будешь? Если завтра увижу такой же беспорядок — продолжишь службу на губе.
На губу не хотелось — скучно там. И виноват в том, что в роте бардак был никто иной как я сам. По сроку службы ни мне, ни моим дневальным убирать грязь своими руками было
— Отбой, мужики.
И перевернулся на другой бок.
Вот и получилось то, что получилось — бардак в пятой роте! Без черпаческого-то кулака. Значит, ночью будем проводить работу над ошибками.
В десять часов вечера старшина прочитал список вечерней поверки и скомандовал:
— Рота, отбой.
Строй рассыпался, старшина тоже пошел спать, но уходя он посмотрел на меня… нет, не волчьим взглядом. Он не сказал мне, например, "ну, смотри, Сэмэн" или "начинайте наводить порядок, товарищ сержант". Старший прапорщик Гуссейнов просто спокойно посмотрел на меня всего несколько секунд, но в этом взгляде я будто на экране кинотеатра увидел как в замок вгрызаются ключи и окованная железом дверь сержантской камеры с лязгом распахивается передо мной.
Пока рота умывалась перед сном, пока шли хождения на последний перекур и обратно, мы с моими дневальными, сиречь Елисеем и Шкарупой, смотрели на все эти движения с видом трех богатырей с картины Васнецова.
— Совсем духи распустились, — посетовал Олег.
— Мы сами в это виноваты, — вздохнул Колян.
— Будем тренироваться, — подытожил я.
Через два часа после отбоя, ровно в двенадцать часов ночи, когда вся нечистая сила, оседлав метла, помчалась на Лысую гору на шабаш, духсоставу пятой роты была устроена побудка. Я ходил по центральному проходу подтянутый и бодрый, штык-нож болтался на ремне в такт моим шагам и широкая красная повязка дежурного по роте удивительно гармонировала с красными лычками на погонах. Настроен я был решительно и распоряжался как Наполеон перед Бородинской битвой:
— Живее! Живее, мальчики!
— Друга своего разбуди!
— Вон того еще толкни!
— Майки одели быстро!
— Кто там босиком? А ну, в тапочки запрыгнул, сынок!
— Построение на центральном проходе!
— В полторы шеренги!
После того как два десятка духов с правофланговым Арнольдом построились, я отправил Олега на фишку, следить за помдежем, который мог пойти проверять караул и заглянуть к нам в модуль. Духсоставу же была дана команда:
— Нале-во! В Ленкомнату шагом — марш!