Второй год

Объявив о намерениях, Алик как был, в парадке и при дипломате, стал широким шагом прогуливаться через все спальное помещение от Ленкомнаты до тумбочки дневального и обратно. Горящий взор и твердый шаг напоминали метание по вольеру встревоженного тигра. Наблюдая как он уже восьмой раз, не снижая темпа, подходит к дневальному, я уже и забыл зачем шел к соседям. На койках, наблюдая за своим старшиной лежали и ржали черпаки. Духи подальше от беды выпорхнули из модуля, найдя себе занятие в парке и на территории. Деды не смеялись. Деды смотрели на Алика хмуро и с пониманием того, что всего через полгода любой из них, истомленный тоской по дому, не в силах терпеливо переждать последние двадцать четыре часа военной жизни, оденет вот так же как Алик свою парадку и станет носиться по модулю и хорошо еще, если не по всему полку.

— Алик, — спросил я старшину, — а вот ты сейчас что делаешь?

Алик вернулся от Ленкомнаты и остановился на несколько секунд, глядя на меня непонимающим взглядом.

— А, это ты, Сэмэн? — узнал он меня наконец, — Это я возвращение домой репетирую. Как я от вокзала до дома пешком пойду, чтоб родной город посмотреть.

— Алик, — снова спросил я, — а в твоем родном городе на перекрестках светофоры есть?

— Конечно!

— Ну так встань, передохни — красный горит.

Алик задумался, соображая про светофоры, потом поднял палец и радостно воскликнул:

— Точно! Нужно значки перевесить!

Значки и медаль За Отвагу висели на его парадке как раз на том самом месте, которое для них определил устав, но раз человеку неймется… Пусть их хоть на спину вешает, лишь бы время шло.

Полтава пришел на плац не один: вокруг него как пионеры возле вожатого стояли Тихон, Женек и Нурик — черпаки второго взвода связи. Я отпросился у Бобылькова, чтобы проводить своего бывшего замкомвзвода и ротный отпустил меня без всяких вопросов.

Мне было жалко, что Полтава уезжает. Полтава был хорошим дедом — не самодуром с набитыми кулаками, а именно старшим. Он знал воинское ремесло лучше меня и не держал в себе, а делился со мной, показывая десятки мелочей, которые облегчают жизнь и которых не найдешь ни в одном уставе и наставлении.

— Уезжаешь, Саня? — умнее спросить я ничего не догадался.

— Уезжаю, — Полтава улыбнулся как-то потерянно, будто он был виноват в том, что он уезжает в тихий Союз, а мы остаемся в Афгане.

Женек посмотрел на Нурика:

— Нурик, чарс аст?

— Цх, — цокнул языком наш узкоглазый однопризывник и прикоснулся ладонью к панаме.

— Пойдем, Саня, — предложил Тихон, — выкуришь с нами свой последний косяк.

Мы отошли за модуль разведроты, Нурик пустил косяк по кругу и пока он дымился, я думал о том, что должен люто ненавидеть своего деда Полтаву. Ненавидеть за недосмотренные сны, за недоеденные куски, за каптерку, за парк, за палатку. За то, что всю зиму я выполнял самую грязную работу за него. За то, что он — "выше" меня в придуманной идиотами солдатской иерархии. Однако, как не силился я выжать из себя хоть каплю ненависти, хоть чайную ложку неприязни к нему, ничего не выдавливалось. Я чувствовал сейчас только одно — мне было жалко, что Полтава уезжает. Уезжает мой старший и более умный товарищ. Не было случая, чтобы я подошел к Полтаве "Сань, покажи то… Сань, расскажи как работает это", и мой дедушка отмахнулся от меня: "Потом. Не до тебя сейчас". Все, что касалось боевой подготовки разъяснялось мне, разжевывалось и разбиралось до полного усвоения. И вот теперь мне станет не к кому бегать за советами и подсказками. Я сам теперь — старший призыв и, если я где-то чего-то у уезжающих дембелей не усмотрел, не перенял, не понял по духовенству, то сам и виноват, такое мне и будет оказано уважение от младшего призыва.

Одними кулаками уважения не добьешься.

Дембеля все какие-то странные. Пацаны черпаками — лютуют. Дедами — держат себя солидно и с достоинством, слова в простоте не скажут. А становятся дембелями — и будто их пыльным мешком по голове из-за угла шандарахнули. Или бабушка на воду пошептала. Через несколько дней после приказа какая-то тень отчуждения ложится на лица дембелей. А когда начинаются отправки, то на дембелей находит какая-то растерянность, едва ли не беспомощность. Ни во что не ввязываются, ни в какие дрязги не лезут ходят по полку сами не свои, будто лунатики и лишь тайком поглядывают в сторону штаба — не прибежит ли вестовой, не назовет ли фамилию на следующую партию?

Вот и у Полтавы сейчас был какой-то потерянный вид. И фуражка у него фасонистая, и парадка рядом с нашими линялыми хэбэшками смотрится по-королевски, и сапоги наимоднючего раскроя, а он стоит с видом призывника у военкомата — смущенная улыбка на лице и полная беспомощность перед неведомым ближайшим будущим.

На плац вышли Сафронов и Плехов.

— Ну, — мы по очереди обняли на прощанье своего замкомвзвода, — давай, Полтава. Выпей за нас на гражданке!

А Малек — урод.

Урод и шакал.

Фашист. Западенец гребаный. Чмо.