Второй год

Зато на выезде хоть места новые посмотришь. Интересно же! Можно торгануть что-нибудь у афганцев. Ну и питание, конечно, не такое скучное как в полку. Да и отношения на операциях проще. Хоть между солдатами и офицерами, хоть у солдат между собой. К примеру, в нашей роте редкий караул не заканчивается мордобоем. Заступаем — все хорошо. Ночь пролетает тоже тихо. Часовые на постах, старослужащие тащатся, духи летают в караулке. Все как положено. День тоже проходит отлично. Но как только караул снимается и идет к оружейке сдавать оружие, происходит какая-то фигня. Кто-то кого-то задел локтем, кто-то кому-то наступил на ногу, кто-то поставил автомат раньше соседа и сосед воспринял это как обиду. Словом непонятно откуда вспыхивала искра, усталые караульные воспламенялись как черный порох и моментально рота делилась на две неравные команды — славяне против чурок. Причем, грузины, армяне, весь Северный Кавказ и половина казахов стояли за славян, а чурок было просто больше. Чурки хватались за несданные штык-ножи, славяне — за ремни, и начиналась свалка прямо возле дверей в оружейку. Кто был инициатором драки, с кого всякий раз начиналось побоище — определить было невозможно. И причина для драки была не важна — нужно было выпустить накопившийся пар — пацаны этот пар выпускали, используя к тому любой предлог, малозначительный в другой обстановке. Через минуту или две драка стихала так же внезапно как и начиналась. Как по команде. Все, кто не успел сдать оружие, ставили его по пирамидам, отцепляли штык-ножи, всей ротой шли в душ смывать кровь и пот, а потом так же дружно строем следовали на ужин. Самое интересное, что никто не брался за автомат, чтобы наказать обидчика, от которого только что получил кулаком в глаз. По неписанным законам солдатской чести использовать огнестрельное оружие против своих считалось небывалой низостью, не заслуживающей ни прощения, ни даже снисхождения. И смертоубийства никакого не возникало: штык-ножом проблематично зарезать дерущегося человека — сталь плохая. Не затачивается как следует. И жало у штык-ножа такое, что вогнать его глубоко в тело можно только с помощью киянки. Были кое-какие порезы несерьезные. Ну, мне разок голову ремнем разбили. Я даже в ПМП не ходил зашивать, само зажило как заживало у других.

А на операциях рота не делилась на русских и на "нерусских". Не было ни у кого какой-то там особенной национальности. И Леха с Адамом — какие же они чурбаны? Они — свои пацаны. Все мы — солдаты одной роты и каждый из нас понимает, что не от тебя одного зависит, вернешься ли ты с операции обратно в полк.

Вот только копать я не люблю. А любая операция — это прежде всего копание почище любого огорода. Для себя окоп нужно отрыть и машину окопать, капонир для нее вырыть, чтоб ее из гранатомета с первого же выстрела не подожгли. Жалко будет, если попадут, привык я к ней. Уютная она у нас, наша ласточка. Чем ниже силуэт машины, тем ниже вероятность попадания. Вот и окапывают экипажи свои бэтээры и бэрээмки. Пусть не по башню закапывают, но колеса и гусеницы должны быть вкопаны в землю. У меня от земляных работ ладони — ну совсем никак у пианиста. Как новое место, так новые окопы и капонир. Потому и кожа у меня одинаковая: что на ногах — от кроссов, что на руках — от лопаты. Нам еще месяц воевать. Талукан — не последнее место стоянки. Будут и другие кишлаки. Вынутой из грунта земли у меня впереди еще ни один самосвал. Чует мое сердце, что после этой армейской операции, в полку я буду руки отмывать при помощи рашпиля.

Да, ладно. Лопата-то у меня — новая!

Спасибо генералу.

31. В Талукане.

Окопали ласточку.

Отрыли индивидуальные окопы для стрельбы с колена. Уложили в эти окопы запасной бэка, по паре гранат и ракет.

Поужинали. Хотя мы сегодня и не обедали. И уже стемнело. День кончился.

Кончился день — началась ночь.

Разбили фишку — кому в какое время нести службу.

Пары: я — Мартын, Шкарупа — Елисей, Андрюхов — два духа. Арнольд и Адик.

С десяти до часу, с часу до четырех утра, с четырех до семи.

День был насыщенный.

Утром мы были еще в Хумрях.

Ближе к обеду приехали в Кундуз.

Вместо обеда получили люлей в Талукане.

До вечера окапывались.

Все устали, но спать никто не шел. Адика с Арнольдом загнали на башню ласточки вести наблюдение, а сами лежали возле колес и смотрели как тухнут угольки костра, на котором был приготовлен ужин. Между передней и задней парами колес, под люком в десантное, были постелены две плащ-палатки — кровать. На них было положено три матраса и подушки. Еще один матрас постелили на передних сиденьях — для Акимова. В ногах кровати постелили еще одну плащ-палатку — стол. На нем мы накрывали к ужину. По случаю множества событий решено было открыть банку маринованных корнишонов и по паре пачек печенья и конфет к чаю. Первый чайник был выпит. Был вскипячен и заварен второй — то, что не допьем мы сейчас, допьют фишкари ночью.