Второй год

Грабить афганцев нельзя — за это можно угореть под трибунал. Поэтому через полчаса я, Олег, Шкарупа, два пулемета и один АКСУ при двадцати афошках, двинули в кишлак. В каждом, даже в самом тухлом и нищем кишлаке, есть по крайней мере хоть один дукан и найти его не составляет труда — он находится в том месте, где в наших деревнях стоит сельсовет. Там живет и трудится самый уважаемый после муллы басмач. На единственной улице кишлака дукан мы разыскали сразу — он стоял посередине нее и халупа, в которой он был устроен, не стояла в глубине двора за дувалалом, как все остальные дома, а выходила фасадом на дорогу. Архитектура дукана была простой. Сразу при входе были настелены некрашеные и даже неметеные доски разной ширины и толщины.

Пол.

По периметру этого пятачка стояли какие-то банки, канистры, черт знает что еще, новые, с яркими этикетами и совсем уже проржавевшие. На стенах висело всякое барахло — лампы, веревки, ремни, цепочки и совершеннейший хлам. Напротив двери был оборудован прилавок, за которым сидел дородный дуканщик, лет сорока пяти, заросший бородой по самые глаза. Шерстью на руках и груди он мог бы похвалиться перед нашим Гуссейном-оглы. За его спиной стояли блоки Si-Si и сигарет, открытки с индийскими красавицами, по ящикам было рассыпано печенье, кексы, орехи и фрукты.

Увидев нас, дукандор нахмурился, будто мы бедные родственники и пришли просить у него взаймы. Мне это не понравилось: что еще за дела такие — вонючая и вшивая обезьяна хмурится на военнослужащих Советской Армии?!

Нарушая заранее сообщенный нам Олегом сценарий, я скинул с плеча пулемет и, коротко размахнувшись, двинул железным затыльником дукандору в рот. У того на бороду потекла кровь, он раскрыл пасть и показал осколки передних зубов, но я добился главного — дукандор раскрыл рот для приветствия!

— Салам, командор! — осклабился дуканщик в такой ласковой и светлой улыбке, как если бы мы были его старшими братьями и приехали с Северов с деньгами, — Что хочешь, командор?

За год с небольшим службы в Краснознаменном Туркестанском военном округе я уже понял не только то, что "Восток — дело тонкое", но и прочухал в чем пресловутая "тонкость" этого самого Востока. Тонкость в том, что азиаты не понимают и не признают общения на равных. Каждого незнакомца они оценивают только по одной шкале — сильнее он или слабее. Если сильнее, то они начнут заискивать и лебезить, всячески угождая и предупреждая малейшие пожелания. Если слабее, то они просто не станут слушать. Или, принужденные выслушивать европейца в силу обстоятельств, будут вежливо кивать, цокать языками, кивать головами, но как только европеец отвернется, то они плюнут ему в след, если нет возможности воткнуть кинжал между лопаток.

С азиатами нельзя быть слабым!

Или — или.

Или ты ломаешь их, или они ломают тебя и третьего варианта не предусмотрено ни их культурой, ни их историей, ни их укладом жизни.

Если ты европеец и желаешь, чтобы к тебе и к твоим словам на Востоке отнеслись с вниманием и уважением — покажи свою силу. Сожги три-четыре кишлака и развесь их жителей на воротах собственных домов. Расстреляй сотню другую старейшин и аксакалов. Сделай женщинами роту самых горластых джигитов. На каждое слово отвечай выстрелом в голову. Не прощай даже хмурого взгляда исподлобья и тогда…

Тогда и только тогда у тебя не будет более преданных и послушных детей, чем азиаты. Чурбаны станут на лету ловить каждое слово, научатся понимать самое легкое движение твоих бровей и наперегонки бросятся выполнять не только все, что ты приказал, но и все, о чем ты только подумал.

Но сначала — покажи свою силу.

Если же ты начнешь жевать им манную кашу про то, что "человек человеку друг, товарищ и брат", про гуманизм, про просвещенное общежитие всех людей и народов — азиаты не поймут твоего языка. У человека не может быть брата-ишака, а тот, кто проповедует идеи свободы, равенства и братства посреди шариатского уклада, тот глупее самого глупого кабульского осла. Едва только ты распахнешь варежку, чтобы обратиться к азиатам так, как это бы сделал ты, обращаясь к людям, живущим к западу от Уральских гор, то ты сам себя низведешь до положения ишака и обращение к тебе будет подобающим отношением к вьючной скотине.

Ты сам заслужил такое обращение с тобой.

Ты попытался разговаривать с чурбаньем на равных и чурбанье, не почуяв твоей силы, столкнуло тебя вниз.

К ишакам.

Если бы я зашел в этот дукан один и без оружия, то через минуту, пока я вежливо здоровался с дукандором, в дверях появились бы шестеро его соседей и я не успел бы позвать на помощь, как связанный и с кляпом во рту уже валялся в чулане или погребе, а ночью меня переправили бы в банду, где жизнь моя — пылинка на весах Аллаха — не стоит ничего.

Но к этой обезьяне я зашел с пулеметом на плече и с друзьями, у которых тоже есть оружие, и показал ему без слов кто в его доме хозяин. Хозяин в его доме — я. До тех пор, пока не выйду из него.

— Яблок хоцца! — заявил я ему.