Второй круг

Росанов недолюбливал Костенко, туриста и романтика, друга Мишкина. Вечно он ходил в какие-то дурацкие походы и пел у костра песни. Из-за туризма он и на Север попросился, что с удовольствием тотчас и было исполнено комиссией по распределению. И вот он работал в Самоедской — Росанов случайно узнал, — а до этого трудился, кажется, на Диксоне.

— Витюша! — закричал на другом конце провода Костенко хрипловатым («От туристских песен», — съехидничал Росанов) голосок. — Как ты здесь очутился? Дуй ко мне!

— Я тут насчет «семьдесят первой», — ответил Росанов, возбуждая в дежурной непонятностью ответа дополнительное к себе почтение.

— Ну молодец. Выходи из гостиницы и дуй направо. Я пойду навстречу. Оставь дежурной мой телефон, скажи, что будешь у меня. Мало ли что!

Росанов назвал дежурной номер телефона, по которому его искать, и по тому, как она поджала губы, понял: его однокашник процветает. «Впрочем, здесь, в этом болоте, и трясогуз — птица», — решил он, чтобы не очень-то страдать из-за того, что все-то его обходят.

«О чем же я буду говорить с ним? — думал он, шлепая по лужам и радуясь, что казенные сапоги не промокают. — Ну выпьем, ну вспомним так называемые студенческие годы… «Быстры, как волны, дни нашей жизни». Вспомним однокашников. Расскажу про его друга Мишкина, из-за которого получаю второй выговор. Ведь если б не Мишкин, Линев к моему самолету не подошел. Следовательно, Мишкин виноват и во втором выговоре.

Он пошел за каким-то человеком, наблюдая, как вода быстро затекала в ямы, продавленные его сапогами.

«А дальше что? Беседы о туризме и всякие там костры и комары? Лучше бы уж в номере сидел».

Но тут он вспомнил «то» и сказал себе:

«Нет, нет, одному нельзя. Лучше уж к Костенко…»

Он думал об усилии, которое придется делать над собой, чтобы, отринув несколько лет жизни, вернуться к исходной точке институтских еще отношений. Да и были ли там отношения?

Приятели обнялись — в институте таких нежностей за ними не водилось — и долго хлопали друг друга по плечу.

И потом все было, как и предполагалось: пили, болтали, спорили по пустякам, попробовали даже затянуть бессмысленную институтскую песенку «Поцелуй меня, Перепитуя, я тебя так безумно люблю». Но получилось совсем плохо. И вообще, что это такое «Перепитуя»?

«Нет, наверное, Костенко рад искренне: скучно ведь тут, — подумал Росанов, — а мне теперь не до радостей и не до скуки».

Разговор все разваливался и разваливался, и приятели уцепились за матчасть и политику.

Впрочем, в глазах Костенко отражалась временами и некоторая тоска по иной жизни, и он несколько раз, силясь улыбаться насмешливо — Росанов понимал эту улыбку, — говорил: «Где уж вам, провинциалам!» Но сам в глубине души считал, наверное, столичных товарищей «немужчинами». В своем туризме он, как и раньше, усматривал нечто героическое.

«Туристы, романтики, «а я еду за туманом», перелетные пташки, ледовое воинство, строители бараков, «я брожу по белу свету», — думал Росанов.

Пришла соседка, молодая тихая женщина со скромной улыбкой на устах, и немножко молча посидела и выпила стакан вина. Она была в домашнем халате и без чулок.

— Кто такая? — спросил Росанов, когда женщина вышла.

— А-а, соседка. Ничего бабец?

— Ничего. Замужем?

— Я ее мужа отправил в командировку. Молодой инженер. Пусть проветрится, отдохнет и окрепнет. Я его часто посылаю. Подальше.

Костенко хитро подмигнул и захохотал.

Было за полночь по местному времени, когда Росанов поднялся уходить.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Костенко голосом, привыкшим к командам, — не нужно, чтобы тебя кто-нибудь видел навеселе. Это тебе не Москва. Тут завтра тебя будет знать каждая собака. Останешься здесь. Вот моя постель. Тут спи.

— А где же ты?

— За меня не волнуйся. Не замерзну в степи.

Росанов разделся и лег. Костенко, не одеваясь, в рубашке, вышел, пожелав спокойной ночи. Росанов вспомнил о существовании соседки и подумал, что за жизнь «друга юности» можно не волноваться.

И ему сделалось обидно. Другие и здесь, на Севере, где и женщин-то нет, спят с молодыми бабенками, и карьеры делают, и последствий никаких, а тут…

«Ну отчего я такой невезучий?»

Бортмеханик Ли-2 был полным болваном. Вместо того чтобы заменить масло в системе, поработать на земле на новом масле и поглядеть, что останется на фильтре, он ждал инженера. Геологи, на которых должен был работать самолет, плакали горючими слезами — их поджимали сроки. Экипаж торчал в Самоедской и ел консервы, вместо того чтобы отдыхать в Москве, отлетав саннорму.

После замены масла Росанов запустил двигатель, опробовал его на всех режимах и вытащил фильтр. Фильтр был чист, как совесть младенца.

— Полетим, — сказал он.

— Куда? — спросил механик. — В контрольный облет?

— Куда у вас груз?

— В Салехард.

— Вот и полетим в Салехард. Совместим приятное с полезным. Поглядим фильтры в Салехарде.

— А если там заторчим? Там плохая гостиница. И столовая хуже здешней.

— Все будет в порядке.

— Еще у меня левый мотор сбрасывает сто пятьдесят оборотов.

— Что-то не замечал.

— В воздухе. В режиме горизонтального полета. А на земле все в норме.

— Ничего страшного.