Второй шанс Роберта Уоррена

А Джим уснул. Он чувствовал себя всё более и более уставшим. Любое движение его утомляло. Кроме того, бывали моменты, когда его разум, казалось, терялся на нехоженых тропах далёких снов или столь же отрешённого бодрствования.

– Джим! – повторил Уоррен. – Иди-ка, взгляни!

Мистер Киннафейг умер. Он лежит в сосновом, пахнущем смолой гробу. Трое мужчин под колокольный звон на руках выносят гроб из церкви. Мистер Киннафейг частенько заходил к ним в гости пропустить с папашей по стаканчику сидра или помочь по хозяйству. Он ведь из своей семьи последний оставался. Сперва схоронили малышку Ребекку Киннафейг. Её положили в такой крошечный гроб, что он казался игрушечным. Следом умер Силкен, старший сын, за ним средний, Эпох. Потом смерть забрала миссис Киннафейг, которая была на сносях. И, наконец, мистера Киннафейга. Меньше чем за полгода приходской священник из Тулах-на-Кроще отслужил двадцать семь погребальных месс.

– Люди мрут как мухи, – говорит ему мама.

А банши[2] так и ходят от дома к дому, ни на миг не прекращая своих стенаний.

– Отчего люди умирают? – спрашивает Джим.

– Хвороба лютует.

– И к нам она тоже придёт?

– Молимся, сынок, чтобы стороной обошла.

– А хватит ли одних молитв, мама?

У дверей дома рассыпана рябиновая зола. С тех пор как пошли мереть люди, на полях то и дело видны костры. Много костров – не столько, сколько мертвецов, но достаточно, чтобы ночью было светло, как днём. Столбы дыма поднимаются вверх, их видно за много миль.

– Зачем столько костров зажигают, папаш?

– Заразную одёжу жгут.

Картофель тоже сжигают. Весь урожай горит в огне вместе с одеждой и простынями.

– А картофель-то зачем жечь, его же съесть можно?

– Дурной он.

Дым щиплет горло, заставляет кашлять. Живот подводит с голодухи. А небо темнеет, словно надвигается гроза.

Раскашлявшись, Джим проснулся. Кто-то звал его – низкий голос, мужской.

– Athair? – спросил он, не открывая глаз.

– Джим! Иди-ка, взгляни!

Да, это был мужчина, но вовсе не папаша, а тот, с белой бородой. Бобуоррен.

Джим приподнялся на локтях. Он опять был в доме со стеклянными стенами, а на ногах у него красовалась пара новых ботинок.

Иногда, вынырнув из снов или воспоминаний, он чувствовал себя словно бревно, расколотое надвое ударом топора: одна часть оставалась там, где только что были его мысли, другая пыталась свыкнуться с новыми местами, новыми лицами. Но труднее и болезненнее всего было осознавать, что на самом-то деле он застрял где-то посередине, как если бы покинул разрушенный дом, чтобы переселиться в новый, а тот оказался недостроенным. И от этого ощущения собственной ущербности всё тело мальчика сводило мучительной судорогой.

Бобуоррен подозвал его к столу.

– Иди сюда. Гляди! – сказал он. И Джим взглянул.

Уоррен показывал ему гравюру: это была копия карты восемнадцатого века, украшенная мифологическими фигурами.

– Мы здесь, – сказал профессор, ткнув мясистым указательным пальцем в восточное побережье Северной Америки где-то между Бостоном и Нью-Йорком.

Джим посмотрел на палец. Потом заметил морских чудовищ, прячущихся в волнах, и перевёл обеспокоенный взгляд за окно, на настоящий океан, подошедший к дому на пике прилива.

– Да что ты, нет в океане никаких монстров! – поспешил успокоить его Уоррен, решив, что правильно понял мысли мальчика. – Они не настоящие, нарисованные!