Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Горестная ирония была заключена в том, что воплощением мечтаний Гоголя о возрождении красоты и гармонии древней Эллады на основе крепостнического строя был тоже эллин по происхождению – Костанжогло… —

писал один из самых «идеологически правильных» критиков 1950‐х годов В. В. Ермилов[925]. Ср. также точку зрения современных комментаторов В. А. Воропаева и И. А. Виноградова: Костанжогло не может рассматриваться как идеальный герой, поскольку, как говорил сам Гоголь (свидетельство А. О. Смирновой), он «обо всем заботится, но о главном (душе. – Е. Д.) не заботится…»[926]. Так и полковник Кошкарев трактуется как «западник-космополит, оторвавшийся от национальной почвы», представляя собой в этом своем качестве злую карикатуру на «бюрократическую канцелярию»[927].

Впрочем, ради справедливости отметим: не слишком устраивало порой критику и славянофильство Муразова – фигуры «противоестественной»[928], «лишенной плоти и крови»[929], созданной «в духе славянофильских утопий»[930].

Глава 5 МИСТИФИКАЦИИ И СТИЛИЗАЦИИ НА ТЕМУ «МЕРТВЫХ ДУШ»

Первая реконструкция А. М. Бухарева и первые мистификации Лах-Ширмы и Ващенко-Захарченко

Неоконченность произведения, а также циркулировавшие после смерти Гоголя слухи о том, что второй том поэмы все же сохранился, естественно породили попытки дописать «Мертвые души». Среди них были и прямые мистификации, и гипотетические версии окончания поэмы. Были и стилизации.

Автором первого «дописывания» второго тома, выполненного еще при жизни Гоголя, стал уже не единожды упомянутый в этой книге архимандрит Феодор (А. М. Бухарев), в письмах к Гоголю 1848 года предложивший свою версию продолжения. Ее узловыми моментами были: раскрытие в губернском городе «дела о мертвых душах <…> с значением, пожалуй, не просто уголовного, но и государственного преступления», изобличение Чичикова и его последующее прозрение как отправная точка воскрешения к новой жизни:

…и Павла Ивановича найдут, куда бы он ни заехал в беспредельном русском царстве <…>, и он понесет такое страдание, которое может пасть только на его пробужденную натуру. <…> И кто знает будущее? Кто может положить предел творческой вседержавной Любви, если она не напрасно соблюла и в душе Павла Ивановича некоторые возможности к ее оживлению, которые уже резко обозначались прежде?[931]

В этом оживлении души Чичикова Бухарев отводил важную роль (в соответствии с тем, что Гоголем было «предначертано» в первом томе) «чудной русской девице», способной ответить на «небывалое страдание» «неслыханным, необыкновенным состраданием»[932], но также и «житейской положительности» Чичикова, его «главной духовной пружине»:

…надо, чтобы душе его открылась возможность высшего, разумного, высоко-христианского и в житейском хозяйстве, чтобы <…> увидел он у себя и честные к такому хозяйству средства, и помощницу, какой он и не воображал в своих прежних мечтах о детской…[933]

Преображение Чичикова должно было повлечь за собой череду чудесных «оживлений» и прочих героев первого тома: