Раб исполняет желание своего господина, поэтому он преодолевает свою единичность: «Поскольку раб работает на господина, следовательно, не исключительно в интересах своей собственной единичности, постольку его вожделение приобретает широту, становится не только вожделением вот этого человека, но содержит в себе в то же время и вожделение другого. Соответственно с этим раб возвышается над самостной единичностью своей естественной воли и постольку стоит по своей ценности выше, чем господин, остающийся во власти своего себялюбия, созерцающий в рабе только свою непосредственную волю, и признанный несвободным сознанием раба лишь формально. Упомянутое подчинение себялюбия раба воле господина составляет начало истинной воли человека. Трепет единичной воли – чувство ничтожности себялюбия, привычка к повиновению – необходимый момент в развитии каждого человека. Не испытав на самом себе этого принуждения, ломающего своеволие личности, никто не может стать свободным, разумным и способным повелевать» (с. 246).
Рабское повиновение образует только начало свободы. Положительная сторона свободы приобретает действительность только тогда, когда, с одной стороны, рабское самосознание, освобождаясь как от единичности господина, так и от своей собственной единичности, постигает в-себе-и-для-себя-разумное в его независимой от особенности субъектов всеобщности, и когда, с другой стороны, свою собственную себялюбивую волю господин также подчиняет закону в-себе-и-для-себя-сущей воли (с. 245–247).
Так рождается
Далее следует очень важное заявление: «Это всеобщее новое проявление самосознания – понятие, которое в своей объективности знает себя как субъективность, тождественную с само собой и поэтому всеобщую, есть форма сознания субстанции каждого существенного вида духовности – семья, отечества, государства, равно как и всех добродетелей – любви дружбы, храбрости, чести, славы». На этой стадии соотнесенные друг с другом самосознающие субъекты через снятие их неодинаковой особенности, единичности возвысились до сознания их реальной всеобщности – всем им присущей свободы – и тем самым до созерцания определенного тождества их друг с другом. Господин, противостоящий рабу, не был еще истинно свободным, ибо он еще не видел в другом с полной ясностью самого себя. Только через освобождение раба становится, по мысли Гегеля, совершенно свободным также и господин: «В состоянии этой всеобщей свободы я, рефлектируя в себя, непосредственно рефлектирован в другом и, наоборот, я становлюсь в непосредственное отношение к самому себе, относясь к другому. Мы имеем поэтому здесь перед собой насильственное разобщение духа на различные самости, в-себе-и-для-себя, а так же друг по отношению к другу совершенно свободные, самостоятельные абсолютно, непроницаемые, противодействующие – и в то же время все-таки тождественные друг с другом и, следовательно, не самостоятельные, не проницаемые друг для друга, но как бы слитые вместе… Это отношение образует субстанцию нравственности – именно семьи, половой любви (здесь это единство имеет форму особенности), любви к отечеству – этого стремления к общим целям и интересам государства – любви к Богу, а также храбрости, когда последняя выражается в готовности жертвовать жизнью за общее дело и, наконец, также и чести, если последняя имеет своим содержанием не безразличную единичность индивидуума, но нечто субстанциальное, истинно всеобщее» (с. 247–249).
Что же происходит с желанием на третьей ступени развития самосознания? Анализ «Феноменологии духа» позволяет заключить, что Гегель не противопоставляет желание любви, но видит любовь как