«Конституции рождаются в страхе перед былым деспотизмом, но после этого живут самостоятельной жизнью; конституционным становится не только то, что диктуется ответами
на конституционные страхи. <…> Любое средство запятнано, если оно служило тирании. Конституционализм как воплощение подозрительности в штыки встречал все то, что усиливало власть при прежнем режиме, упуская из виду то, что в действительности техническую основу деспотизма составляли не сами средства, а их весьма своеобразный комплекс и расстановка»[135].Фактически о той же опасности писали С. Холмс и К. Лаки вскоре после принятия Конституции РФ 1993 г.:
«Наиболее важной проблемой политической системы России за последние два года (1991–1993. – М. К
.) был тупик, возникший во взаимоотношениях законодательной и исполнительной ветвей власти. Поэтому неудивительно, что важнейшей конституционной целью Ельцина было предотвратить противостояние Президента и парламента. Он достиг этого в основном путем конституционного закрепления президентского права осуществлять законотворческую деятельность посредством издания указов[136], а кабинет был поставлен в зависимость от доброй воли Президента, а не парламента. Противостояния более не будет, ибо парламент был поставлен на колени. Однако, если озлобление Ельцина против прежнего Верховного Совета помешает ему создать основы для деятельности демократически подотчетного и политически ответственного представительного учреждения, это будет Пиррова победа»[137].Конечно, силовой выход из квазидвоевластия был не самой лучшей отправной точкой для формирования конституционного сознания. Но роковым для последующего развития оказалось не это. Главное, что длительное противостояние двух институтов власти предопределило соответствующий характер «конституционных страхов»
. И прежде всего то, что «парламент был поставлен на колени». Но тут определяющую роль сыграли условия разработки и доработки проекта Конституции.