Выбор воды

Равнина

На равнине живёшь как на ладони, отчего под вечер хочется спрятаться. Появись на этой плоскости затишок – в нём сразу скапливаются те, кому в поле неловко.

Устроился за киоском, открыл бутылку пива – и тебя никто не видит. Ни патруль, ни жена, ни ветер.

Спрятавшись в такой складке, удобно наблюдать за жизнью на равнине, смотреть, куда идёт другой – тот, кто в поле чувствует себя как воин, пусть даже и один. Движется по равнине свободно, умещая в шаге то просеку, то походку прадеда. Локти ни во что не упираются, живи на все четыре стороны, любая будет твоей.

Пройти равнину нельзя – по ней можно только идти.

Если что ему и помешает, так это тяжесть, которая к вечеру чувствуется на спине от бесконечности равнины. Но он – несёт; больше никто её на своих плечах не выдержит.

Людей на равнине встречают нечасто. Ночью ложатся на другой бок, чтобы не слышать, как с равнины идёт холод.

Наутро настаёт та же равнина. Дорога положена.

– Ты если на равнину вышла, не оглядывайся, – говорил дед.

Я и не оглядываюсь, иду вперёд. Понять бы только, в какую сторону шла вчера вечером. Оглянуться и невозможно: если равнина справа, слева и сзади, то где перед, уже не имеет значения.

Здесь я лишь однажды встретила другого человека, но и тот шёл в обратную сторону. Поравнявшись, мы ссутулились друг к другу и разошлись. Не то чтобы нам было не по пути, – просто пути у нас разные.

С тех пор я уже и не высматриваю вдалеке никого другого. Я знаю равнину, она знает меня, – и хватит. Если хочется перекинуться с кем-то парой слов, набираю в рот ветра – и наговорилась. Теперь можно ещё лет сто идти молча. Никто не окликнет, никто не позовёт.

Да я и сама уже не помню своего имени. Помню только: когда меня родили на равнине, назвали не сразу – присматривались. Пустили по полю – и смотрели, как пойду: сверну или по прямой. Я шла верно. Имя дали моё, чужого не надо.

Одного дня хватило, чтобы научиться ходить по равнине. Дед показал, как ноги ставить, бабка – где молоко течёт. Первый десяток шла, не останавливаясь, после – засела в затишке, продышалась – и снова.

Равнина – лучшее, что с тобой может быть, говорил дед. Ничего не меняется, всё идёт как надо. Всё знакомо, всё ново. Куда ни посмотри – мало не будет; равнина не кончается. Если я и думала вдруг, что ещё километров пятнадцать – и равнина кончится, то, дошагав туда, видела – длится. Длюсь и я.

Утром идёшь быстрее, чтобы к вечеру устать, а к ночи – уснуть. Разогнавшись на рассвете, к обеду я – уже само колесо, и не жду передышки. Вечер всё не наступает, а ночь – тем более.

Дед рассказывал, как шёл несколько дней по равнине, а ночь так и не нашлась. Не темнело, свет не сворачивался, будто ночи не существовало. Дед пошёл в обратную сторону – думал, ночь там, но и за спиной ночи не было. Дня через три ему встретился человек, который шёл уже одиннадцать дней – и тоже ночи не видел. Спать не хотелось, только идти. Куда голову ни повернёшь – везде светло, везде видно равнину, ночи не видно. Света было так же много, как равнины. Ему было куда падать. Дед не знал, идёт ли он недели или годы – при свете равнина выглядела так же, как в первый день. Трава под ногами – по-прежнему зелена, вечернего розового в ней так и нет. Раз нет, и думать о нём нечего. Привыкнув к свету, дед шёл, не оглядываясь, и не надеясь на ночь. Чуть закуток – дед прятался в него, чтобы хоть ненадолго устроить «ночь», пусть и на несколько часов. Дед не мог смириться с тем, что его ночи лишили, считал ночь своей территорией. Насытившись «ночью» в закутке, он продолжал равнину и снова вверялся свету. Ты моё утро, ты мой день, ты мой свет. Равнина длилась, дед стал о ночи забывать и целиком шёл дневным человеком. И представить уже не мог, чтобы зелень равнины вдруг потемнела.

Но она потемнела. Дед даже не сразу заметил, как это произошло. В тот день началась пыльная буря, и дед закрыл глаза. А когда открыл, было уже темно.

На чёрной равнине ног не разглядеть. В темноте предчувствие есть, а доказательств – нет. Доказательства даёт свет.

Света не было три дня, то есть – три ночи. Делать нечего, кроме как устроиться под деревом и спать. Дед не мог сказать, точно ли это было три ночи – но ночи три было, говорил он.

Дед сразу узнал свет, когда тот появился. Глаза резало, тело грело, равнина позеленела. Иди – не хочу. Ноги за три ночи затекли от темноты, быстро не взяться. Дед повторял всегда, что свет на равнине – особенный. Нигде такого света не видел, говорил он, и уходил в дальнюю комнату.

Может, деду тогда показалось, и того длинного дня не было? Если я буду идти по равнине, ночь всё-таки наступит. Не может не наступить, я же не стою на месте. И я иду, и день идёт за мной. Мне лишь поветрилось, что я обогнала его.

Идти легко, усталости нет. Иду ли я так же, как мой дед, – не знаю. У него шаг был крупный, у меня – мелкий. Собрав три дождя и ветров семь, один из которых со снегом, я ничуть не замедлилась.