Выбор воды

ночевала в гостевом доме.

Эверетт, в этих местах,

о которых ты рассказал, —

тех, что нет на карте, – есть люди?

Только в одном.

Но я не уверен, что это люди.

Почему я не могу тебя догнать?

Ты пошла на второй круг?

а кто тогда там живёт?

От людей у них – только голоса.

И сомнения.

и как они выглядят?

Они не выглядят, они – говорят.

Малоротые.

И сомневаются.

тогда как ты их увидел?

Я их не видел – слышал.

Там красиво хорошей красотой.

Хорошая красота – прозрачная:

она пропускает смотрящего через себя,

и сама проходит сквозь него.

Есть плохая красота – она отражает смотрящего,

не пускает его в себя и не заходит в него.

откуда там берутся эти малоротые?

Из снега.

И этот снег – как город,

из которого вырастает малоротый.

Он должен знать,

что всегда может вернуться в этот город.

В красивый город.

Весёлый город.

А не тёмный,

в котором фонари не работают через один.

Это его город – город,

в котором он вырос.

Тот же самый, ничего не изменилось.

таких городов не бывает

Я бывал – только в таких.

У озера снова тихо. Вздрагиваешь каждый раз, когда кого-то встречаешь. Как эту старуху в красных брюках с салюки-меланхоликом. Собака рвётся вперёд, а хозяйка не отпускает поводок, держа в узде её охотничий инстинкт. Пёс дёргается, но замедляет темп в такт хозяйскому. Преданность – лучший спутник старости.

Фёдор опять звонит, три раза; я не беру трубку. Тогда он присылает смс, сообщив, что удочка ему нужна именно сейчас. Скоро будет рыбацкий чемпионат, и он уверен, что только с отцовской удочкой победит.

Я не отвечаю.

Надо быть очень смелым, чтобы жить в такой тишине, как здесь, у озера.

Такая же тишина была в деревне Штаньел с замком на холме Турн, куда я ездила неделю назад; 86 километров от Любляны, две пересадки с одного поезда на другой – и ты на месте.

Я была единственной, кто вышел на станции из пустого вагона в необитаемую жару. Смотрительница – единственной, кто меня там встретил. Женщина в форме, накрасившая только губы, дала мне ключи от туалета в соседней постройке и рассказала, как дойти до Штаньела, бывшего когда-то древнеримской крепостью. В Первую мировую в замке Штаньел разместили военный госпиталь, во Вторую здесь была база немецких войск.

Иду по каменным средневековым улицам. Они многого насмотрелись – и теперь молчат. Как и сад Феррари с цветами и средиземноморскими деревьями, устроенный тут же, на террасах.

С Випавской долины тишина поднимается к замку. Она усиливает все звуки, все голоса – в разы. Не успеешь шагнуть по улице с ароматом переспевшего винограда – тебя уже узнаю́т по шарканью старых ботинок. Ещё ребёнок не родился, а все уже говорят: «Какой громкий! Весь в отца пошёл!». Ещё петух не пел, а ты уже проснулся.

Стоишь на холме – и слышишь погремушку. Дребезжит, потряхивая воздух. Кто-нибудь ещё это слышит? Или у каждого звука есть адрес? Может, он доставлен мне по ошибке?

У подножья холма я заметила девочку, ведущую самокат – грохочущего коня. Она запрыгнула на него, и погремушка полетела галопом.

Если скажешь хоть слово, тебя обнаружат. Потому что твой голос не такой хрипящий, как у Томажа. Не такой шершавый, как у Марко. А ранее здесь – не слышанный. Ты сама-то его узнаёшь?..

Средневековая тишина Штаньела похожа на тишину озера Бохинь – но не на молчок моего спального района. Накоплена веками, а не послеобеденным маревом. В Штаньеле тишина звучит на одной громкости. Подчиняешься её беззвучному приказу, сдерживая ход и не шаркая обувью. Когда уже не можешь выдержать это отсутствие звука, наступаешь сильнее – в надежде услышать хотя бы свой шаг.

От солнца виноград лопался, и сок тёк по нагретым улицам. Каменные кости деревни торчали из холма, не поддаваясь солнцу. Растянувшись от жары, чёрный кот с белыми лапами ждал, когда кто-то пройдёт мимо – и его охладит ветер чужих шагов.

Но прохлады не было, и спускаться к железнодорожной станции пришлось по такому же солнцу. «Следующего поезда до Любляны ждать ещё два часа», – сказала смотрительница и уселась в крутящийся стул.