Высокая кухня

По пути домой я сделала крюк и дошла до Большого цирка: арена, где умерло столько рабов, казалась правильным местом, чтобы почувствовать уязвимость, которая меня ожидала. Я работала почти до самых родов. Появление на свет моей дочери длилось двенадцать часов – невообразимая боль, которую я не могла себе представить даже в худших кошмарах. Когда я посмотрела на дочь после родов, у меня закружилась голова. Есть фотография, где неделю спустя я лежу на нашем диване и, зажав телефон между плечом и ухом, кормлю ее грудью. Когда она родилась, моя мама улыбнулась, словно говоря мне: «Видишь, не так уж это и просто». Через два года у нас появился второй ребенок, сардинка Ливия. Я мыла зеленые помидоры, как вдруг начались схватки, причем довольно сильные, на три недели раньше срока. Я позвонила Беншу, и он примчался к ресторану на машине. На пассажирском сиденье у меня отошли воды, боль взметнулась во мне, как хищный зверь, я кусала ремень безопасности, чтобы не потерять сознание, и, прибыв в больницу, родила, как только легла и сняла штаны. Две дочери, два красивых, древних имени. Обеих назвали в честь каких-то прапратеток в надежде на их небесное покровительство. Молоко, пеленки, беспокойные ночи, деревянные игрушки, а потом все сначала. Анне было шесть, а Ливии четыре, когда нам с Беншем впервые удалось выбраться куда-то вдвоем на выходные. Бенш забронировал нам номер в гостинице на берегу Лаго-Маджоре. Вечером, напившись и наевшись в ресторане отеля, мы повалились на кровать, словно дикие звери, и, когда Бенш спросил меня «Хочешь?», я ответила «Да», и он вошел в меня с глухим рычанием, пока в зале ресторана духовой оркестр с горнами играл хит «Your Song»[16] Элтона Джона – так и появился Сильвио, наш последний ребенок с таинственным синим отливом в темных волосах. Бенш рассказал мне, что корень, от которого происходит это имя, – silve, «лес», – тот же самый, что звучит в моей девичьей фамилии: selva-ggio, «дикий». Через два месяца после родов я вернулась в ресторан и много работала – я всегда много работала, и это, казалось, никогда не беспокоило Бенша. Защитив диссертацию, он начал преподавать английскую литературу в Ла Сапиенце с нагрузкой около пятнадцати часов в неделю. В оставшееся время он писал статьи и занимался детьми.

Так мы и жили: мой Бенш с кучей бумаг в кабинете и моя любовь к нему. Мне нравилось видеть его там, нравилось размышлять, что нового эта комната может сообщить мне о его внутреннем мире. Иногда я заходила туда в его отсутствие, просто чтобы посмотреть на его вещи и заметки. Над письменным столом он прикрепил листок с цитатой Джима Харрисона: «Нордстром был не очень хорошим танцором, но, когда танцуешь один, кому какое дело?»[17] – я могла бы полюбить его уже за одно это. Когда наши взгляды пересекались, я чувствовала, что там, за ссорами и обидами долгой совместной жизни, между нами все еще есть эта связь. Думаю, что, как он и написал в своей статье, я в первую очередь нуждалась в непривычности, не только в книгах, но и в постели, а именно это мне и давал Бенш. Он освобождал меня от самой себя, что, казалось, доставляло ему бесконечное удовольствие. Иногда, если не могла понять его чувства, я занималась с ним любовью в попытке объясниться, используя свое тело как средство для самовыражения, и мы совокуплялись, чтобы поговорить друг с другом, – медленно, обстоятельно, непристойно, и в эти моменты что-то во мне мимолетно понимало что-то в нем.

В первые дни после родов, намыливаясь в душе, я каждый раз проводила рукой между ног и, содрогаясь, чувствовала там пустоту, чувствовала, как потом она постепенно сужается. Три года назад, после рождения Сильвио, я всерьез думала, что умру, но быстро восстановилась и снова встала на ноги, словно миска из ударопрочного стекла, отскочившая от пола; мое тело вернулось ко мне, я могла ходить в ресторан каждый день и делать то, что умею делать, уклоняясь от того, что не умею. Это был мой новый ресторан: еще в начале беременности я услышала, что неподалеку сдается помещение, и сходила посмотреть – оно было просторнее и красивее, чем наше, поэтому я подписала договор, и мы с Мариной переехали. Этот ресторан я и назвала в честь Бенша.

Там я была свободна. Когда я вспоминала, что мой младший ребенок сейчас не со мной, блузка намокала от молока, мне было больно, но в глубине души я знала, что здесь, в ресторане, я на своем месте, здесь моя жизнь. Я принимала решения, изобретала рецепты, смеялась с клиентами у барной стойки, я работала на износ. Вечером я падала к Беншу в постель, шепча: «Спасибо за детей», – и однажды, улыбаясь, он спросил меня:

– За то, что сделал их, или за то, что воспитываю?

– За всё, – прошептала я, закусив губу.