Выставка

Воробей, который пор ту сторону сухого канала привык изображать стервятника и любил полакомиться бабочками (вследствие чего каждый раз, когда его заставали в деле, был отгоняем камнями, правда, бросаемыми весьма неточно), влетел в квартиру номер четыре и с невероятным куражом, будто он сизый орел, а не тридцатиграммовая душа, принялся скакать по обеденному столу. Его отличала особая треугольная метка на одном из крылышек. Ни скользкая клеенка с мотивами зерновых в завершенном цикле от нивы до жратвы (заклекотал бы наверняка, если бы обладал орлиным голосовым аппаратом, маленький чертенок, ничего другого не придумают, кроме жратвы и хавки) не смутила его, напротив, похоже, это отягчающее обстоятельство подвигло его на еще большие старания, и в итоге, установив полный контроль над своими воробьиными ножками, принял в боевую стойку, и всюду, включая кресло, принялся искать ответственного за эту смешную подставу. Глянул искоса своим мелким оком с полуоткрытым, как у висельника, клювом, подражая, видимо, какому-нибудь своему родственнику из учебника зоологии, и хладнокровно принялся выклевывать зерновые из завершенного на клеенке цикла, никак не демонстрируя намерения отказаться от этого дела. Не обратив никакого внимания на угрожающую возню в кресле, он, перестав клевать, спокойно улетел туда, откуда и прилетел. Может, так он уважил чей-то труд, занявший все утро? Он показал, что труд уродился плодами, и что о трудяге, из специфической птичьей перспективы, мог убедительнее самого трудяги свидетельствовать смятый чехол на кресле, следы несчастных перекосов и попыток расправить их. И самое энергичное движение в кресле, к которому в итоге прибегли, вряд ли могло стряхнуть остатки тонкой пыльцы на этих следах, а уж тем более спугнуть кого-то. Воробья скорее бы спугнул топот задних лап кролика, представленного на страницах 43–44 того самого учебника зоологии, на которых была изображена кроличья нора в разрезе, замечательно приспособленная для сна с открытыми глазами: к огорчению кролика, ему приснился другой кролик с мудями, достойными только сну присущим карнавальным празднествам, который врывается в эту самую нору в разрезе и нарушает беззаботный отдых несчастного кролика, отчего тот встрепенулся во сне и застучал лапами, оберегая свой покой.

Смотрю на часы. 15.04.

Воробей испугался только тогда, когда в двери квартиры номер четыре постучали, по-младенчески нежно, так что это даже нельзя было назвать стуком, и маленький чертенок, словно оказавшись перед лицом величайшей и неминуемой угрозы, выпорхнул из окна вовсе не по-орлиному.

Когда воробей был уже далеко, в дверь опять постучали нежно, после чего громко, потом опять нежно, и вновь громко.

Нет его, но ведь он где-то здесь, прощелкал в коридоре Владица Перц с такой смертельной убедительностью, на какую не способен даже ребенок с фломастером, клянущийся мамочке и переполненный сластью, которая даже перед маминым передником и в стойке «смирно» (в то время как отец в своем кресле читал газету и курил трубку) приятно путешествовала по системе детского кровообращения, заверяющий, что это не он проник в кладовку и съел повидло, и не он нарисовал там рой пчел, возложив на них коллективную ответственность. Никто живой не смог бы связать щелканье в коридоре с наслаждением Владицы тем, что его единственная дочка почти поймала свой шанс и покинула семейное гнездышко, а тем более никто не смог бы увязать его щелканье – а с какой бы стати? – с тем, что Владица наслаждается тем фактом, что в один прекрасный день (и этот день был близок) с еще более смертельной серьезностью сможет вынести невидимую руку, которая его раздражает и щекочет во всех местах, что приличествует каждому, кто навсегда теряет спутницу жизни.

Сосед Владица навострил уши с внешней стороны дверей квартиры номер четыре, и перешел с щелканья на мрачный скулеж: искал в дереве червоточину, чтобы лучше слышать? без помощи электрического освещения, довольствуясь аускультацией[14] и скупой иллюминацией?