Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

Подобное отношение партийных деятелей и специалистов-медиков проложило путь для более репрессивной политики в сфере секса, начавшейся в 1930-е годы. В годы «Великого перелома» социальная венерология разделила участь социальной гигиены, и открытая дискуссия о сексе и сексуальном поведении прекратилась. Журнал Государственного венерологического института начал публиковать статьи о медицинской статистике, диагнозах и способах лечения. Таким образом, пылкие теоретические дискуссии середины 1920-х годов закончились, а на смену им пришел более практичный — и построенный на принудительности — подход к сексуальным проблемам. В годы первой пятилетки чиновники здравоохранения решили прежде всего побороть венерические болезни на заводских стройках и призвали рабочих направить всю энергию, в том числе сексуальную, на индустриализацию[527]. Но было бы ошибкой считать, что этот поворот покончил с попытками рационализировать половую жизнь и продолжение рода. Как отмечает Фрэнсис Бернштейн, в 1930-е годы в некотором роде был реализован именно тот идеал сексуальной нормы, какой представлялся сексологам: сексуальное воздержание, если речь не идет о продолжении рода, борьба с извращениями и торжество интересов общества, его потребностей в воспроизводстве, над интересами личности[528]. В 1930-е годы советское правительство уже не позволяло обсуждать половые отношения ни ученым, ни обществу. Однако именно в это время оно особенно активно навязывало нормы сексуального поведения и репродуктивного здоровья, опираясь не столько на просветительство, сколько на полицейские меры.

Поддержка материнства и семьи

Когда воспроизводство населения стало считаться компетенцией государства, политические деятели самых разных стран начали оказывать материальную поддержку матерям. Самые разные люди, от государственных чиновников и врачей до членов женских организаций и религиозных групп, агитировали за увеличение государственной поддержки матерям. Хотя политика социальной помощи материнству и ее стратегия в разных странах заметно различались, в целом возобладала тенденция к обширной государственной помощи и пропаганде материнства. Советская политика вполне вписывалась в этот международный тренд, хотя и имела свои особенности, в том числе гендерное конструирование, подчеркивавшее двойную роль женщины — как матери и как работницы.

Государственная поддержка и коллективная ответственность за матерей и детей означали существенное отступление от либеральных принципов как в Великобритании, так и во Франции. Уже в конце XIX столетия ряд социальных реформаторов задались вопросом, насколько капиталистическая система заработной платы обеспечивает благополучие матерей и детей. Социальные реформаторы заявили, что рынок, определяющий заработную плату, не принимает во внимание, сколько детей растет в семье, а значит, игнорирует в вопросе заботы о детях интересы общества в целом. В XX веке подобные взгляды стали еще более популярны. Ведущая английская феминистка Элеанор Рэтбоун указывала, что при начислении зарплат не учитывается то, что у разных семей могут быть разные потребности, и рекомендовала вводить системы помощи многодетным семьям, чтобы уравновесить затраты на продолжение рода. Кроме того, она отмечала, что выплаты матерям станут компенсацией за их неоплачиваемый труд в домашнем хозяйстве и воспитании детей. Французский публицист Фернан Бовера, отнюдь не будучи феминистом, но считая, что дети являются коллективным ресурсом всего общества, пришел к весьма сходным выводам. Он отметил, что перераспределение дохода от бездетных людей к тем, кто стал родителями, — дело справедливое и необходимое, поскольку у какой бы пары ни родились дети, они укрепят хозяйственную и военную мощь Франции[529].