Вот что происходит, когда люди, обладающие неподкрепленной властью, теряют легитимность и уверенность в себе: они начинают мстить. Не желая более конкурировать на интеллектуальном и идеологическом поприщах, истеблишмент принялся искоренять «вольнодумство», прибегать к карательным мерам, которые, о чем все знали, обернутся экономическими потерями и уменьшением свобод. Истеблишмент использовал грубую силу для навязывания политики, которую вряд ли одобрили бы даже Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер. Ощущая же нарастание негодования в свой адрес, истеблишмент хватался за, назовем их так, перформативные заклинания[335]
, наподобие греческого «Меморандума о взаимопонимании», и ликвидировал всякое пространство для дискуссий и критических расследований. Если коротко, он сделался совсем не либеральным.В ходе переговоров с нашими кредиторами я часто предупреждал их, что губить Грецию не в их интересах. Если задушить демократические, «европеанистские», прогрессистские устремления, то по мере углубления кризиса в стране станет формироваться ксенофобский, антилиберальный, анти-«европеанистский» националистический интернационал. Именно так и случилось после разгрома «греческой весны». Как же так называемый либеральный истеблишмент отреагировал на националистическую реакцию, спровоцированную его собственными антилиберальными действиями? Как отцеубийца, который молит суд о снисхождении, мотивируя свою мольбу тем, что он, видите ли, осиротел.
Нежелательные подтверждения
До кризиса, будучи ученым, что сочинял заумные научные статьи и ценил каждую свободную минуту, я стремился избегать общения с двумя типами людей – с последователями и с врагами. После пребывания в правительстве я обзавелся изрядным количеством тех и других, но вокруг меня мало людей, готовых внимательно выслушать, прежде чем соглашаться или не соглашаться со мною. Об этом я сожалею. Но нисколько не сожалею о своем решении войти в правительство ради противостояния глупости континентального масштаба. Как-то один американский журналист спросил: «Разве не глупо браться за работу по искоренению глупости?» Я ответил: «Нет, если вы не цепляетесь за свою работу, если для вас она именно средство против глупости».
Обвинения типа «Вы поставили на кон страну и проиграли» не выдерживают критики. Я исходил в первую очередь из того, что, как министр финансов обанкротившейся страны, не имею права рисковать ее будущим. И не рисковал. Нельзя называть азартной игрой политическую позицию, которая остается оптимальной вне зависимости от действий вашего противника. Сопротивляться навязыванию третьего кредита было правильно, и не важно, согласились бы кредиторы гарантировать нам стабильность или предпочли бы изгнать нас из еврозоны. Сами мы отдавали приоритет первому варианту, но и второй был намного лучше капитуляции. Обвинения в том, что мы слишком долго сопротивлялись кредиторам, тоже необоснованны: даже Вольфганг Шойбле, напомню, сказал мне, что отказался бы подписать кредитное соглашение на моем месте.
Однажды, в марте 2016 года, я провел несколько часов в посольстве Эквадора в Лондоне с Джулианом Ассанжем. Мы слушали запись телефонного разговора между Поулом Томсеном и главой греческой миссии МВФ. С горьким удовлетворением я услышал, как Томсен подтвердил все мои заявления о неприемлемости третьего кредита. Еще я услышал, как он страстно настаивает на правильности финансовых целей, за которые я когда-то бился, – а Томсен отмахивался, что любопытно, от этих целей на заседаниях Еврогруппы[336]
. Оправдания побежденных мало кому интересны, но, по крайней мере, они позволяют подготовиться к дальнейшей охоте на ведьм, когда многие старались обелить тех, кто отказался от выполнения нашего плана на полпути, и горячо защищали нелиберальный истеблишмент, ответственный за то, что мы вообще вынуждены были задуматься о таком плане. Ни одна страна не является островомНет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа…
Летом 2015 года, когда наш народ потерпел поражение, но не склонил голову, меня призывали учредить новую политическую партию, дабы спасти «греческую весну». Не скажу, что эта идея меня воодушевила. Затем, уже в августе, мы с Данаей оказались на политическом собрании в сельской глубинке Франции. Меня попросили выступить. К моему большому удивлению, слушателей собралось немало. Я заподозрил, что они пришли не столько из солидарности со мной или с моей несчастной страной, сколько по другим причинам, а потому сказал им следующее: