Читаем З часів неволі. Сосновка-7 полностью

А я звичайно, рухався маятником від дверей до стіни, від стіни до дверей — відстань чотири кроки. За дев’ять місяців життя у тюрмі звик до незначних порушень режиму, як і до вислуховування подібних зауважень. Наглядач не дав мені прислухатися до вулиці, і я взявся розмірковувати над життям у стінах тюрми. А хіба за останні дев’ять місяців там, на так званій волі, щось змінилося? Хіба не те ж приниження України, не та ж тотальна цензура над словами й мисленням інтелігенції, не той же кріпацький колгоспний лад? Коли б я був не тут, а в своїй квартирі, і крокував би туди-сюди не в замкнутій камері, а в своїй кімнаті, що часом і полюбляв робити, то хіба не те саме б думав?

Тут тюремна їжа, тюремне ліжко. У своєму житті я рідко мав кращу їжу. На таких же ліжках спав дев’ять років у армії і п’ять років у студентському гуртожитку. Вдома, в сільській хаті, ліжко також було збите з дощок. Куль житньої соломи на дошках. Солома, вкрита кодом чи рядном, і вкутувався в рядно. Сіно краще. Воно м’якше, не лізе штирками в ребра, тепліше і пахне гарно. Так його й для корови бракувало. Коли приїхали з дружиною у Галичину і став більш-менш добре заробляти, придбали м’яку й теплу постіль. Поніжився трохи. Проте не забував попередніх умов. А позаяк думав про долю України та козацьке життя без м’яких подушок, то й без жодного суму перейшов на старий тюремний матрац.

Тюрма не відібрала можливости мислити. Навпаки, надала достатньо часу для цього. Дружину жаль. Вона хотіла створити зі мною добру сім’ю, мріяла про сімейне щастя, а знайшла — клопіт. Ну й що ж я можу зробити? Відмовитися від боротьби за незалежність України і повернутися до неї в тепле ліжко? І до цього ліжка звести сенс свого життя?

Це неможливо. Не може любов до жінки погасити чи заступити любови до України.

Любов до України — це щось всеоб’ємне, що охоплює всю її територію, і простягається на всю глибину її сивих сторіч. Любов до України — це потужна духовна енергія, що заполонює все єство і надає йому залізної вольової спрямованости на історичний рух цілої держави.

Любов до дружини — це лишень частинка живої душі, вона не може заповнити ціле.

З вікна дихнуло прохолодою. Зашелестіло листя, наче війнуло його з дерев на паркан, на широку тюремну стіну. Воно розсипалося й повільно осіло на землю. Новий повів вітру зірве з дерев новий жмуток пожовклого листя й розсипле по холодній вологій землі. З опаданням листя завмирає дерево. Зіщулившись від холоду, воно перечекає зиму, а прийде весна, принесе тепло, і оживе дерево, щоб знову зеленіти, буяти й рости…

Чекатимеш?

15 років — ой, як багато!

Минуло кілька днів. Відчиняються двері камери:

— Лук’яненко, виходьте!

— Куди? — питаю.

— По дорозі скажу.

Вийшли з камери. У коридорі неподалік стояв ще один наглядач.

— Руки за спину! — наказав наглядач на ходу.

Я за спиною зчепив руки.

— Приїхала ваша дружина. Поведу вас на побачення.

— Чого не сказали в камері? Я б їй передав непотрібні штани, сорочку.

— Дасте нам, а ми їй передамо.

Зійшли на перший поверх, наглядач відчинив двері однієї з кімнат, зайшов сам і пропустив мене. Біля невеличкого столу на стільці сиділа моя дружина. Трохи бліда. Її, мабуть, також щойно завели. Вона, побачивши мене, підвелася. Трохи розгублено глянула на наглядача, який, вочевидь, не збирався полишати нас на самоті. Ми не звикли демонструвати наші почуття чужим людям. Почувалися ніяково, та що вдієш: тут мент не людина, а гвинтик людожерської машини, яка людську мораль замінила безсоромністю, він тут стояв, геть не переймаючись тим, що небажаний.

— Милий…

— Надюньку… — обнялися, поцілувалися.

— Щоб ні краплі сліз не бачили вороги! — шепнув на вухо і заглибився в її світлі очі, намагаючись осягнути найбільшу їхню глибину. Вона зрозуміла. Сама наче вдивлялася в мою душу.

— Будеш мене чекати? 15 років — це ой-ой-ой як довго!

— Буду чекати. Якщо така моя доля, то що вдієш.

Ми знову обнялися.

— Надю… Як маєш віятися, то краще покинь. Переболить серце та й легше буде. Але не зроби ганьби. Знай: я не прощу! Якщо не доля жити разом, то розійдемося. Але розійдемося порядними й чесними людьми. Якщо між нами з’явиться третя людина, з’явиться нещирість, брехня, лукавство. Я не прийму цього.

— Милий, я дивлюся тобі просто й чесно у очі. Я не допущу лукавства між нами.

— Дякую тобі. Дякую тобі, моя кохана! Я не знаю, як доля розпорядиться далі, але залишитися порядними людьми, це залежить від нас.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Айвазовский
Айвазовский

Иван Константинович Айвазовский — всемирно известный маринист, представитель «золотого века» отечественной культуры, один из немногих художников России, снискавший громкую мировую славу. Автор около шести тысяч произведений, участник более ста двадцати выставок, кавалер многих российских и иностранных орденов, он находил время и для обширной общественной, просветительской, благотворительной деятельности. Путешествия по странам Западной Европы, поездки в Турцию и на Кавказ стали важными вехами его творческого пути, но все же вдохновение он черпал прежде всего в родной Феодосии. Творческие замыслы, вдохновение, душевный отдых и стремление к новым свершениям даровало ему Черное море, которому он посвятил свой талант. Две стихии — морская и живописная — воспринимались им нераздельно, как неизменный исток творчества, сопутствовали его жизненному пути, его разочарованиям и успехам, бурям и штилям, сопровождая стремление истинного художника — служить Искусству и Отечеству.

Екатерина Александровна Скоробогачева , Екатерина Скоробогачева , Лев Арнольдович Вагнер , Надежда Семеновна Григорович , Юлия Игоревна Андреева

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное