За буйки (сборник)

Эта мысль лишила меня обретенного было покоя. И дело не в том, что я ощущал себя первым (я презираю банальные чемпионские эмоции); дело в том, что мне страшно захотелось поделиться этим знанием о человеке со всеми остальными. Я как-то банально забыл, что они банально не интересуются сутью вещей, тщась всяк по-своему (у них ведь каждому – свое; тьфу, банальные канальи!), то бишь оригинально, приспособиться к банальной бессмыслице.

Итак, я потянулся к перу, перо к бумаге…

И все вернулось на круги своя. Мое оригинальное знание можно было представить только в банальной форме, а этого мне делать не хотелось по причинам, как говорится в таких случаях, изложенным выше.

Рассказ в очередной раз не получился; точнее, в очередной раз получился банальный рассказ о том, как некто (имярек) в результате сложной умственной коллизии – и т. д.

Было.

3

Потом мне показался интересным такой поворот сюжета: я как-то подозрительно весело и беспечно взвалил на свои плечи груз познания. Я все равно не переставал чувствовать себя единицей, несмотря на то, что фактически был одним из шести миллиардов. Они жили бессознательно, корча из себя уникумов; я же сознательно пытался раствориться без остатка среди этого планктона, который с замиранием сердца листал Книгу рекордов Гиннеса. У кого длиннее борода, у кого круче сиськи из силикона, кто дальше плюнет, кто нелепее помрет. Большие оригиналы. У каждого – индивидуальный отпечаток пальцев, неповторимая форма ушных раковин и уникальная радужная оболочка глаз. Как легко быть непохожим на других! Похожи все были только в одном: каждому хотелось выше, быстрее, дальше, сильнее. Джунгли, вмещающие популяцию двуногих количеством около шести миллиардов при соотношении особей мужского и женского пола в пропорции приблизительно 50 на 50. Написать вам рассказ, братья по крови?

Но злился я как-то несерьезно, понарошку; злость моя была игровым моментом. Я не унизился до банального противостояния «я – толпа», полагая, что я первым влез в эту Антарктиду. (Между прочим, стремление выделиться из толпы – главный мотив поведения человека толпы.) Я подумал: само понятие бессмыслицы производно от понятия смысл, или, по крайней мере, соотносимое с ним. Все таки я «один из», несмотря на то, что я – это я. Так, так, так. Что дальше?

А то, что все они являются еще и братьями по разуму, нравится мне это или нет. Братьями по коллективно рожденному смыслу. Вряд ли один, думающий, додумается до того, до чего додумались все, недумающие. Один может быть гласом всех?

Преодолевая отвращение к себе, к ним, ко всеобщей и вездесущей банальщине, я усадил себя за письменный стол, левой рукой вложил зеленую авторучку в правую – и…

Родился рассказ. Удивительнее всего, что он как-то счастливо не противоречил (или противоречил, но счастливо) всему тому, что я испытывал до сих пор. Правда в том, что рассказ родился из того, что предшествовало написанию, поэтому я записал то (см. Часть 1), что к рассказу (см. Часть 2), казалось бы, не имеет никакого отношения. По-моему – имеет. Одна часть без другой становится банальностью, а связанные вместе две части становятся одним целым. Неясно?

Скажу так: я был обескуражен смесью оригинальности и банальности – смесью, которая не дает мне покоя и по сей день.

Часть вторая

1

Вечерние облака были похожи на разложенные в камине раскаленные малиновые уголья, подернутые слоем усталого рыхлого пепла, – с той только разницей, что светящиеся изнутри опаловые облака были сливочного каления, а серый пепел, тревожно мерцающий белым жаром, имел бледный оттенок.

Да, я разглядывал облака. А что прикажете делать, если она не пришла?

Ее звали Ирина, у нее были муж и дочка. Это была благополучная семья, если не считать того обстоятельства, что Ирина любила меня, дочку и, как выяснилось после нашей встречи, совсем не любила мужа, который обожал дочку и с ума сходил от Ирины. А я…

Я любил себя и, как мне казалось, был неравнодушен к Ирине. Но больше всего на свете я любил покой. И волю. Может быть, любовь к покою была только проявлением любви к себе?

Может быть. Это вовсе не исключено. Я же не говорю, что я умный и не обещаю, что не стану противоречить себе. Я лишь утверждаю, что я любил себя. Мне и сейчас кажется, что эгоизм – корень наших достоинств, которые легко превращаются в наши пороки в первую очередь из-за недостаточной любви к себе. Да…

Был месяц август. Наш роман не тлел и не пылал – он дышал сильным, устойчивым жаром, словно еще не прогоревшие дрова в камине.

Я переживал тот сладостный момент, когда чувства к женщине становятся главным смыслом существования; потом, обратясь в сухой холодный пепел, он осыпаются нежным прахом, обнажая в душе мудреный архитектурный остов, поражающий смешением двух стилей: цинизма, переплетающегося с тоской по мечте.