За чертой времени

— Тут будет проход разминирован для вашей роты. Это на будущее — ближайшее… Понял? Не в эту ночь, а пойдешь. Посмотрю, какой ты! И не рисуйся тут! Солдат не распускай. Они как дети. Ты — их отец. Не то — смотри у меня! — всех перетаскает эта лиса фон Эммирих. Как цыплят. Понял?

— Понял!

— Лосева держи под арестом… Нет, отпусти. Потом разберемся. Ну, иди! Да передай Верочке — жду ее.

— Зачем?

Комбат удивленно смерил взглядом Вилова, словно видел его впервые. Матвей не отвел глаз. Денщиков отвернулся, затем шагнул к младшему лейтенанту и, стиснув зубы, прошептал еле слышно:

— Шагом марш! На свой шесток!

Разное творилось в голове Матвея, когда он возвращался по ходу сообщения в свою землянку. «Скорей бы в наступление. Почто не отдал под трибунал? Неужели скоро? Лосев пускай посидит пока, а то еще перебежит к немцам. У комбата все, как у учителя, — по полочкам. Ишь как на нем все подогнано, карту не просто сунул в планшетку, а обернул в целлофан и кнопочкой щелкнул. Зачем ему наша Верочка? Вера… Фронт — не училище, где их взвод каждый день — надоело всем! — атаковал одну и ту же голую сопку. Повезло ему крепко, успел. Все думал: война вот-вот кончится, и он не попадет на фронт. Попал! Здесь все по-другому. И главное, он — боевой офицер, фронтовик. На-ка, выкуси, дезертир Беломестнов. Мальчишки, говоришь? Тайга, говоришь, укроет? Ведь поймали же тебя… Тогда мне сколько было, а? Шестнадцать с половиной. Заплакал, предатель, когда увидел, кто его накрыл. Поди, расстреляли. Скорей бы в атаку. Поведу взвод в штыки! Устроим им драпмарш без оглядки… Жалко, некому написать, как младший лейтенант Вилов в первом бою действовал. Жалко. Когда же рванем? Тринадцатый день как на фронте. Но вроде пахнет. Когда? Сводку-то читали вчера — что там? Белорусские и прибалтийские фронты гнут немецкую оборону, как подкову. А ты сиди да мамалыгу ешь. Надоело, однако…»

С немецкой стороны донесся хлопок. Немного погодя, со свистящим нудным шелестом над головой прошла тяжелая мина. Как бывалый фронтовик, он ей не поклонился: знал уже — если со свистом, то перелет. Мина разорвалась метрах в пятидесяти от него. Если бы шла без свиста, с шорохом — ляг и замри, эта твоя. Все же Вилов остановился гладя на взрыв, — пыль с дымом раскудрявилась позади траншеи. Отметив, что редкая мина как по заказу угодит в траншею, зашагал смелее.

На подходе к блиндажу Вилов услышал галдеж солдат. «Опять что-нибудь…» Отодвинув край плащ-палатки, служившей дверью, уткнулся в широченную спину, обтянутую потемневшей, засаленной гимнастеркой. Красноармеец — то был Маслий, — двинув плечом, огрызнулся:

— Куда прешь! — Увидев взводного, поправился: — Думал, кто из наших… — Оттеснил других, пригласил: — Товарищ командир, проходите. Туточки политбеседа.

Землянка была набита солдатами так, что они дышали друг другу в затылки. Терпкий запах пота, смешанный с удушливой кислотой алатырской махорки, захватывал дух. Было душно, жарко, как в предбаннике. Посередине стоял пленный в распахнутой шинели, держа в руке кепку за длинный козырек, озирался, стараясь не встречаться взглядом с русскими Иванами. Те без стеснения рассматривали его: одни с любопытством, другие настороженно. Равнодушных не было — рядом стоял живой враг. Это он гнал Лосева от Ростова до Сталинграда, а затем, отступая, огрызался так, что приходилось пятиться километров на сто. Это он охотился за Маслием и Давлетшиным, как за зайцами, чтобы поймать, запереть в телячьи вагоны и увезти в рабы. Этот самый набил трупами женщин, стариков, детей колодец в деревне Костынь, набил вперемешку с тележными колесами, кирпичом, разным хламом. В этом колодце и нашел Маслий тела двухлетней дочки и жены. Однажды он все-таки схватил Маслия, заставил вместе с сотнями других возить на подводах к станции и грузить на платформы украинский чернозем. Земля, обыкновенная земля, и та, эшелон за эшелоном, шла в полон. Что у него там, внутри, о чем он сейчас думает?

Гогия не подал команды «смирно», а, подняв ладонь и выждав тишину, доложил:

— Беседа, товарищ младший лейтенант.

— А он тут при чем?

— Живое пособие.

Вилов впервые так близко видел фашиста. На какой-то станции он долго всматривался в пленных, разбиравших развалины каменного здания. А тут вот он — рядом! И Матвей со смешанным чувством волнения и интереса стал разглядывать его. Светлые, давно нечесаные волосы немца свалялись, клок прилип к потному высокому лбу.

Пленный понимал только, что его неспроста привели к русским на передовую. Бегло оглядывая столпившихся солдат в светло-зеленых поношенных гимнастерках, он ловил каждую интонацию в их голосах и, видимо, пытался угадать, что с ним намерены делать, угрожает ему опасность или нет. Что за ним наблюдали, как за подопытным кроликом, пленный ощущал всей кожей, ежился, словно от холода, поводил плечами. Однако бодрился и время от времени выпрямлялся, вымучивал подобие улыбки.