За чертой времени

— Для проформы обычный вопрос: куда бы вы хотели? Вакансий в частях много, особенно в тех, которые ведут боевые действия — в дивизиях, полках, батальонах, потому что несем потери. Каждый день в донесениях: того политработника ранило, того убило. Туда, на передовую, не предлагаю. Одну минуту. — Капитан достал из кожаной полевой сумки потрепанную тетрадку, полистал: — Вот. Баннопрачечная команда армии. Оттуда убираем замполита, одного старшего лейтенанта. Проштрафился. Ведет себя как петух в курятнике. Нет, чтоб с одной. Ухлестывает за тремя одновременно. Решено уже — в пехоту перебрасываем. Ухажёра этого. Лучше не придумаешь — вы на его место. Там — сплошь женский персонал, ну, два-три старика солдата. С ними, с девушками-то, непросто. Война войной, а любовь крутить… Морока. Как взбесились за последнее время. Я анализировал причины: видят, чуют, что вот-вот победа, ну и плетут сети — домой-то охота с мужем-героем вернуться. Одна что удумала — самовольно сбежала в стрелковую роту со старшиной. Разброд, шатания. — «Ты, доложу я, красивая — репеек».

— У меня другие обстоятельства.

— Интересно, какие? — И, не ожидая ответа, пошел жестче. «С такими иначе нельзя»: — Забудьте гражданские замашки. Вас направили в распоряжение нашего политотдела. Куда мы вас назначим, это уж предоставьте нам знать. — «Тебе же некогда, а ты разводишь с ней тары-бары». — Не в пехоту же, не в окопы! В первом бою убьют.

— Прошу направить в триста четвертую стрелковую дивизию, в двести сорок седьмой пехотный полк, в батальон, в котором воевал мой муж замполит лейтенант Сидоров. Я приехала его заменить, он погиб недавно в Бессарабии, в конце августа. Я ему обещала. Очень вас прошу. — «Неприятный, заскорузлый какой-то».

— Каждый просит о чем-нибудь. У всех какие-то обстоятельства. Без обстоятельств не бывает ни одного. И если бы мы шли на поводу личных желаний, что, сами посудите, получилось бы?

— У меня особые. Со мной сын-солдат, доброволец. Я — тоже. Сын хочет в батальон отца. Как ему отказать в этом? Юноша он еще, мальчик. Он будет у меня на глазах, под присмотром. — «Ну, чего меня мучаешь, чего из меня вытягиваешь?» — Со мной младший лейтенант Вилов, солдат Петухов — оба из того же батальона, знали замполита Сидорова, возвращаются из госпиталя. Неужели нельзя уважить просьбу — желание четверых, тем более что двое из них будут сыну поддержкой на первых порах, пока он не обвыкнет. Мы не требуем…

— Еще чего не хватало!

— …не претендуем на особые привилегии, не в тыл просимся — «Вот они, просящие, жалобные нотки в голосе. Перед кем? Перед этим «длинным носом»?»

— Суть дела не меняется. — «Нет, дорогуша, хоть ты и красавица, по-твоему не бывать. Сама потом спасибо и скажешь. На ловца и зверь: ты ниспослана выручить меня и выручишь, не открутишься. Знала бы ты, как майор грызет меня за эту банно-прачечную команду, будь она неладна. Нет, так просто тебе не отделаться от меня»

Наткнувшись на глухое сопротивление, полувежливое, не твердое до конца, а какое-то вязкое, говорливое сопротивление носатого капитана, который хочет поскорее кончить разговор и лечь спать и в то же время сам затягивает его «из-за своего глупого упрямства», Надежда Тихоновна, бывшая в эти последние дни в большом нервно напряжении и уставшая с дороги, пришла в отчаяние. «С ним попусту тратить слова. Есть же старший, кто может понять. Только одно — понять!» Ее желание ей представлялось таким простым, естественным и малым, что самый черствый человек не посмеет ей отказать, если в груди у него не камень, а сердце. Но не этот капитан. Самый закоснелый службист и солдафон. Но не этот. Как она его возненавидела. Ведь нет никакого нарушения: она хочет туда, куда хочет, — ни капельки сверх того. Наоборот, ей должны без проволочек помочь, ведь она стремится воевать, исполняя высший закон, на передовой линии, делать в высшей степени полезное дело для Красной Армии. Ей дико слушать этого полусонного капитана о какой-то мыльно-стиральной команде с каким-то бравым старшиной, который сманил девушку в свою роту. Пускай сманил, пускай вместе воюют. Нашел преступников. Да их надо сберечь, девушку и старшину, для мирной жизни. О, какой ограниченный человек! И сидит в политотделе.

— Я не могу больше с вами разговаривать! Где начальник политотдела?

— Вон даже как! Не можете! — «Твое спасение, что ты баба, красивая баба». — У начальника политотдела есть дела поважнее, чем выслушивать ваши героические капризы. Слышите гул орудий? Круглые сутки идут бои, и он из дивизий не вылазит. И мы все, политотдельцы, тоже. Не до вас ему. Будь вы мужчина, я тоже не стал бы уговорами заниматься. Понятно?

Капитан встал, считая разговор оконченным.

Дверь из соседней комнаты отворилась, и Надежда Тихоновна встала по стойке «смирно»: в проеме показался широкоскулый сухощавый полковник, волосы в серебре, хмурый, с цепким взглядом темных глаз на морщинистом помятом лице.

— Капитан прав. Начальник политотдела Сорокаустов.

Надежда Тихоновна расплакалась.