За чертой времени

— Вся кожа дыбом, аж пузырится на спине. Страшно, товарищ полковник. В щель бы! Не привык стоять, когда лупит. Сам не знаю почему.

Это пройдет. Через два-три дня как рукой снимет.

273

У 73

Не надо бы признаваться, но выскочило, как сдержишься, если под ногами дрожит, дергается земля, пол ходуном ходит, и ждешь всем ноющим нутром: сейчас саданет. Однако слово не воробей — не поймаешь. Испуганно оглянувшись на дверь, Вилов нетерпеливо ткнул локтем Петруху: что делать? Тот, не поняв, чего от него хотят, осклабился, даже отставил ногу, словно перед ним был не полковник, а свой парень сержант, без дозволения принял стойку «вольно», заулыбался, закрутил головой — то на Вилова, то на начальника политотдела — и ухмыльнулся, посчитав, что дело в шляпе, раз полковник замедленно «моет руки». Только от чего перепугался младший лейтенант? «Дурит. Ну и турок — разуй глаза». Петруха тоже стоял, как босой на горячей золе, опасаясь, что снаряд может угодить куда не надо, то есть сюда, естественно, шальной снаряд, но не на середину же избы, не под ноги же. Ему за всю его войну до смерти осточертело отвешивать поклоны каждой взрывной болванке каждой визгливой мине-дуре. Он набоялся досыта (было время), устал уж бояться и теперь беспокоился лишь за… младшего лейтенанта. Якобы! Отчего под ложечкой заныло, черт подери? Старался равнодушно пропускать мимо ушей и сознания взрывы фугасов. «Здорово вышло с этим полковником-земляком Вилова. Что ни говори, родился ты, Петя, в рубашке. Удачно улизнули и добрались-таки, добрались. А кто всех перехитрил? Главстаршина Петухов, едрена-корень».

А Сорокаустов, старый забайкальский казак, всю жизнь отдавший Красной Армии, мотавшийся по стране из одной части в другую, живо вспомнил «молодость» свою забайкальско-партизанскую, свой отряд и Ивана Вилова: как он, Сорокаустов, сватал за него Зину-невесту, как Иван сорви-голова умыкнул ее у родителей (без свадьбы, без попа), и вот что из этого получилось — сын Матвей Вилов. И что за встреча со своим прошлым — где? — на фронте, за границей, в Венгрии («фантазия»). Вдруг вспомнив, что на ум попало, и впрямь разволновался не на шутку, и пропало на минуту ощущение окружающего, порвалась связь с ним. Но это было лишь минуту — не больше. И нипочем ему был жестокий артналет, наплевать на него, ведь такое всплывает в памяти явственно и чудно в кои веки. За эту минуту Сорокаустов, блаженно улыбаясь самому себе, произнес монолог — набор полузабытых забайкальских слов:

— По елани в один уповод, паря, махнули, пристал, набили мамон, но не стали себя наповаживать голубицей… понужали коней. Понял, кто я, а, Матвей, сын Ивана Вилова? Родня, можно сказать. Мы с твоим отцом чалдоны, вот кто мы с твоим отцом. Где он, мой молодой друг и товарищ?

— Умер папка.

— …Умер, говоришь. Зато мы с тобой живы. Такой казак, такой казак и умер. Уж больно веселый да хваткий был, такие не долгожители, таким отмеряется меньше.

Матвей не понимал, к чему клонит, зачем так много говорят полковник, чего от него, Вилова, хочет. Такой налет, а он «про голубицу». Ну, земляки, ну и что из того? Тут надо уносить ноги, раз налет, прятаться в укрытие, в щель. Другой табак, будь полковник солдатом или сержантом, ну, на худой конец старшим лейтенантом, молодым, тогда бы здорово, фартово бы повернулось. Тут — полковник, вон куда надо голову задирать, палкой не добросишь. Вот Лосев, тоже старик, но какой! Рядовой, понятный весь, свой лесной землях, как отел вроде, и в то же время по чину ниже… С тем можно. С тем проще простого, и то не клеится, не ладится — старик…

— В укрытие!

Ещё не докопанная щель в заднем конце просторного двора, возле заборчика из камня, в одном месте расширена и перекрыта накатом бревешек — сухо, чадит коптилка, есть табуретки, стол дощатый. Несколько человек — не узнать кто: отблески от вспышек снова и снова тушит ночная темень — стоят, не шелохнутся, плотной грудой, замерли, а разгул огня и грома исхлестывал все, что торчало над поверхностью земли. И было ощущение, что этот бушующий ураган взрывов и обвалов разметет, искрошит подчистую постройки-гнезда людские и похоронит, завалит толстым могильным слоем всех живых, оказавшихся в центре цели вражеских артиллеристов, в какие бы норы они, живые, ни забились.