За чертой времени

Надежда Тихоновна с ужасом в глазах, с замирающим сердцем, чувствуя, что сознание вот-вот покинет ее, и она уж не в состоянии будет защитить ни Андрея, ни себя, — Надежда Тихоновна прижалась к мокрой спине солдата, сама же, охватив обеими руками голову сына, шептала: «Боже мой, боже мой». Она плотно закрывала глаза, когда раздавался очередной взрыв фугаса, и тут же открывала, чтобы увидеть, мельком, краешком зрения, вспышку и разломанные, поднятые вверх однобоко освеченные остатки строения, в которое угодил тяжелый снаряд. Стоя на дне двухметровой траншеи, она ногами принимала дрожь земли, ее колыхание — земля приседала. Мнилось, вот-вот ее сорвут, сдернут с упора, и земля полетит в никуда вместе с ней, Надеждой Тихоновной, в беззвездную черноту, в бездонную пропасть, и не будет конца этому стремительному падению в небытие, где холод, могильный дух и твое одиночество. Таким она представляла иной мир прежде, в часы отчаяния, и вот он приблизился к ней, она заглянула в него через самое себя — иной мир на самом деле такой, неизменно, и только страшно вообразить себя в нем, а как очутишься, ты привычный его пленник, вернее, не ты — то, что от тебя останется. Но земля выносит сотрясение болезненно и привычно, и в душе тлеет надежда: в тебя не угодит, тебя не убьет, жизни круг, в котором ты обитаешь мысленно и телесно, снаряд не разорвет, не распорет его живую ткань, не обагрит его твоей теплой кровью. Чувств никаких — одно состояние мерзлого тела, лишь в тени сознания пронзительной струной давнишнее спасительное желание умереть сразу, внезапно, как проваливаются в глубокий сон Но какая-то неощутимая враждебная сила цепко удерживает ее в полуяви, в полужизни, и умереть никак невозможно: раскаленная заунывная струна не лопается, но натягивается еще звонче.

Перед взором Надежды Тихоновны — ослепительная вспышка, взрыв оглушительной силы, враз заложивший уши. К небу взметнулись и, достигнув верхней точки, на какоe-то мгновение зависли бревна, камни, кусок крыши, кирпичи, доски, мусор и хлопья. Присев на корточки, втянув голову в плечи, сдавила руками сына, который был, казалось, вовсе не костляв, как прежде, а вял и податлив, словно тряпичная кукла, послушный ее движениям. Из коса потекла кровь тонкой струйкой, но она, не выносившая одного вида крови, сейчас не ужаснулась, не потеряла остатки рассудка — пускай идет, скорей случится то, что должно случиться с ней, с сыном, со всеми этими солдатами и офицерами, что рядом с нею вроде теней когда-то ушедших из жизни людей.

С неба обвалом, россыпью попадали, со стуком, со шлепками о землю, посыпались ошметки-обломки развороченного, разломанного на куски и вознесенного к небу бывшего человеческого гнезда-жилья-дома, в котором несколько минут назад сушили одежду и обогревались, спасаясь от непогоды, они, пришельцы с Востока, политотдельцы, возвращенцы-фронтовики и новички-добровольцы.

Взвизгнув по-собачьи, жалобно и трубно взвыла-заржала под сорванной крышей сарая штабная лошадь — ее вместе с досками приподняло и швырнуло, как щепку, мордой и ребрами прямо на каменную ограду. Ударившись, она по-кошачьи мгновенно выпрямилась на всех четырех ногах, однако, контуженная, зашибленная, зашаталась, потеряла равновесие и, падая на передние колени, душераздирающе понятно застонала. Затем, рухнув наземь, судорожно засучила ногами, скребя копытами грязь.

Отпустив сына, Надежда Тихоновна сдавила уши ладонями, чтобы не слышать ничего, но глаза с расширенными зрачками не могла оторвать от умирающей лошади — та цеплялась за жизнь, взывала к сопротивлению смерти в себе все, чтобы хоть на несколько секунд продлить ее пребывание в посюстороннем мире. Две другие лошади, оборвав поводья, шарахнулись в прогал, переметнули через сорванные взрывной волной ворота и, как были в хомутах, в сбруе, так и вынеслись со двора — через траншею, через головы людей, обрызгав их грязью, — в проулок. Не убежали — снаряд настиг их, как только они выскочили из тесноты, срезал рослую яблоню, толщиной в оглоблю, прошил пучком рваных железных осколков — обеих наповал.

Взрывная волна, тугая, горячая, вольно дохнула над щелью, с треском ударила в уши, обдав копотной гарью, вонючим духом отрыжной редьки и перебродившего кваса