За чертой времени

Двое, как по команде, метнулись в сторону и, словно тени, пропали из виду. Лишь сук хрустнул под чьей-то ногой — и все, мелкий кустарник надежно скрыл их.

— Стой! — закричал в темноту Петухов и для страху добавил: — Взвод, окружай их!

Ушли. Или притаились. А один опешил, застыл на месте как столб, но когда увидел — к нему идут, попытался было сорваться со всех ног, однако Вилов пресек ему путь, угрожая автоматом:

— Ку-уда? Э-э! Руки вверх!

Подошел полковник, захрипел властно:

— Кто таков? Из какой части? Кто приказал отхо-дить?!

Тут незнакомец, поняв, что перед ним свои, русские, а не немцы, не мадьяры, самовольно опустил руки, а через секунду взорвался в истерике:

— Сам иди! Сам иди! Туда! Иди, иди! Там давят нашу пехоту! Ребят наших! Танками! Чем их остановить?! Вот этими?! — Он выдвинул голые руки. — Или штыком?! Чем?! Где пушки?! Где наши танки?! Давят, давят! На, стреляй! — И вдруг, всхлипнув, замолк.

Сорокаустов закипел:

— Паникер, негодяй! Пушки, говоришь, где?! Танки, говоришь, где?! Там! Вон за бугром — «катюши», понял? Понял? Из какого батальона? Полка? Кто командир? Встать!

— А, полк-то мой? Двести сорок семь, первый батальон. Комбат Середа. Там лежит.

То была кратковременная задержка. Полковник махнул рукой, и все снова заспешили за ним, только теперь забрали правее — по краю пашни, к низине, откуда начинался пологий, вытянутый в длину холм. Петруха подталкивал сзади Афанасия, — так звали паникера, — хотя он и шаговито двигал за Сорокаустовым, даже перестал икать и уже не собирался сигануть вбок, молчал, обрадованный таким исходом и тем, что обрел командира, который знает, что делать, и не даст сгинуть зря, по-дурацки.

Пехотинец — не ребенок, конечно, но ему позарез нужен отец-командир: для охвата глазом поля боя, для сбора и хранения разных сведений о флангах, о противнике, для принятия решений, дачи команд… да мало ли для чего, — тогда исправный солдат наделает дел. Особо, позарез необходим отец-командир на ратном поле, где солдат сближается (слово-то какое, а? — из устава пехоты) с противником (тоже из устава; вроде бы ты хочешь, а он против, не пускает — это враг-то?), ведет ближний бой лично, грудь в грудь, потому у него донельзя сужен обзор, некогда ему, поднявшись на холм, озираться далеко окрест. Пехотинец до последней клетки напряжен, поглощен слежкой за живым двуногим врагом, безжалостным, смертельнным зверем с умом, изощренно хитрым, коварным и злобным, — фашистом, вооруженным большой убойной силой «шмайсером», гранатами, стремящимся первым подрезать рус Ивана. И нервы, и силы эта борьба отымает без остатка, даже не хватает… И те, и другие добиваются одного — убить. Кто кого. А как выйдет — неизвестно ни тому, ни другому. Профессия жизненная, то есть смертная, кровавая, и кто владеет ею, шансов на выживание у того побольше.

Как справиться с гитлеровцем на ратном поле — солдатская забота. В основном. А отец-командир следи в оба, чтоб солдат твоих не окружили, не обошли, не заманили в западню, чтоб не очутились они в безвыходном, беспомощном положении не по своей вине. И возраст отца-командира тут ни при чем. А то ведь говорят, города сдают солдаты, а берут генералы. Кто говорит?..

При отходе же (слово-то какое, а? Отступление, еще точнее — бег) отцу-командиру цены нет. Этот «отход» — ой-е-ей! И все же на душе погано, но не так, руки-ноги неуемно дрожат, немеют, в глазах троится, но не так, если отец-командир рядом.

Афанасий был из того же полка, что и Вилов с Петуховым, и оба они были теперь уверены — свои близко, где-то тут, где-то в этих местах, недалече. Но где? В каком состоянии? Рассеяны танками или держатся еще, закопавшись в землю? Где-то здесь, раз полк тот самый. Лишь бы комбат был жив — это очень, очень надо. И уж скорей бы защелкнуться в свой батальон, а не бродить тут вокруг да около (ни на «передке», ни в тылу) в полной неизвестности — кто где, не искать встречи с немецкой группой пре-следования, раз уж нельзя совсем выскочить из «зоны», как патрону из обоймы. Ох, как охота выскочить!

Шагая в цепочке за полковником, Вилов с каждой минутой все острее, до дрожи, ощущал упорное внутреннее нежелание всего существа своего, каждой его клетки идти туда, где «каша», лезть на рожон, и ему стоило неимоверно напрягаться, чтобы ежесекундно преодолевать это расплавляющее его сопротивление. Здесь, где они шли, еще не «каша», и то опасность витала всюду, кругом, пахла, висела в воздухе, словно он вошел в зону, где пули и осколки вот-вот продырявят, станут рвать его живое тело, его теплое, мягонькое, беззащитное против летающего железа тело, — и невозможно остаться живым, но надо, обязательно надо, немедленно или повернуть и бегом обратно, куда глаза глядят, или упасть и зарыться, раствориться, уйти глубоко в землю; Тогда, может быть, уцелеешь, выживешь.