За чертой времени

— Яцук, Яцук! — донеслось до Лосева, и он понял, что самозваный ротный писарь, определенный вторым номером к пулеметчику Давлетшину, сбежал в санроту — или вправду от страху занедужил медвежьей болезнью, или нарочно объелся лебедой, чтобы прокантоваться, выждать в санроте, пока идет, как говорил Яцук, «соприкосновение с противником», поди разберись.

Ночью батальон снова занял брошенные с вечера окопы и углубил их. Первая рота пыталась, пользуясь темнотой, проникнуть к крайним домам, но не удалось: немцы беспрерывно обстреливали из минометов поле перед поселком, освещали его ракетами. Обстрел позиций батальона усилился.

Мышкин сидел в мелком окопчике позади роты, ближе к правому флангу. Ему было приказано поднять роту, но у него не вышло: как только вскакивали несколько человек двоих-троих тут же убивало или ранило, остальные, кто выполз из своих ячеек, вновь возвращались и ныряли в них. Еще хорошо, что в какой-то промежуток времени выпало окопаться (немцы или прозевали, или, связанные сопротивлением окруженного в поселке нашего подразделения, не могли остановить батальон на дальняя подступах), иначе убитых и раненых было бы куда больше.

Наша артиллерия гвоздила то окраину, то западную часть поселка, откуда ей отвечали немецкие батареи, злобная дуэль не ослабевала и с наступлением темноты. Пошли в ход осветительные ракеты… Две парные желтые ракеты полого прочертили в нашем ближнем тылу — это вражеские лазутчики указывали своим наблюдателям позиции наших батарей и скопления пехоты. Еще две желтые в том направлении. Там, в глубине поселка, веером взметнулась пачка красных ракет — сигналили, указывая, где окруженные находятся и куда бить. Там еще шел бой: урчали моторы, бухали взрывы, взметывались языки огня. Судя по звукам, танков и самоходок было немного, на улицах и среди домов они были стеснены, негде развернуться, и это спасало обороняющихся. Пока… Наших танкистов не видно было. Правда, за лесом, что черной стеной тянулся поодаль слева от поселка, урчали моторы, но земля не гудела — значит, подошли, но мало. Может, три, может, четыре, так определял Маслий и заорал:

— Танки идут! Наши?

Артиллерии нашей тоже было не густо, и она еле сдерживала мощный огонь вражеских батарей. И то ладно. И за то спасибо пушкарям от пехоты, иначе бы весь боекомплект немцы выпустили по ротам, окопавшимся кое-как. Денщиков весь изозлился, каждые полчаса вызывал к себе на опушку командиров рот, матерился прямо с дерева, с которого не слезал и ночью. К Мышкину спрыгнул как рысь, спружинив на ногах:

— Ты мне что баланду разводишь?! Интеллигент несчастный!

— Огонь зверский. Лупит! Подсвечивает и лупит! («Видали мы таких»). Уже двадцать два человека потерял. Так всю роту выбьет. Новички же, чего из них выжмешь?

— Из тебя выжму! Жалельщик! Шкуру свою бережешь, а не солдат! Поднимай роту! Да перебежками, а не гуртом! Там наши окружены! Приказываю! Бегом — арш!

— Есть!

В сумерках капитан надеялся ворваться в селение, завязать ближний бой, зацепиться за дома и развалины, а там по обстановке. Сорвалось. Срывается. Этот Мышкин, сукин сын. Нет, он, Денщиков, не будет за него воевать. Хочет за чужую спину шатнуться, уцелеть. Не выйдет.

А самого подмывало побежать в роту Мышкина и показать этому хлюпику, как надо… «Но сколько можно подставлять свой лоб под пули?» И поразился этой вдруг выскочившей наружу мысли. «Чего с тобой, Иван? Или струхнул?.. Не обвык после отдыха, нервишки и заиграли. Хреновы твои дела».

Эти мысли, уколов самолюбие, промелькнули, но осталась горечь, досада, и не было собранности, бесшабашной решительности, как прежде. При свете ракет, что выкидывали немцы навстречу залегшему батальону, при вспышках взрывов мин, при отсветах пожаров Денщиков различал брустверы окопов, видел, как Мышкин, согнувшись в три погибели, перебегал от ячейки к ячейке, где по-пластунски, где на четвереньках добирался. Наконец, с десяток солдат, выбравшись из своих нор, перебежками двинулись вперед. «И все?» На первых же полсотни шагах их осталось двое. «Снайпер?» Не должно. Темновато. Пулемет. Конечно, он. Где-то с близкой дистанции жарит, прицельно бьет, под нулевку режет. «Пристрелялся, гад, еще днем». Вот один солдат на бегу вздрогнул, дернулся (пуля!), но его, уже сшибленного, пронесло по ходу еще несколько метров — упал, застыл. «Намертво бьет, собака». Ага, вот и они, Давлетшин со стариком Лосевым. Завалились обратно в окоп.

Капитан всмотрелся в полосу атаки соседнего полка: и там цепи лежат. У немцев в двух огородах пылают копны сена, и поле, на котором лежит его батальон, светится кровавым, словно при закате солнца накануне ветреного дня. Как на сцене — все видно: бей на выбор, коси под нуль. Нет, не поднять батальон навстречу яркому свету. Поднять-то он, Денщиков, поднял бы, пожалуй, да сколько поляжет людей.

— Связные рот, прекратить атаку! Зарывайся!

Трое связных неохотно высунулись из мелкого окопа, вырытого среди густых кустов, и их тени замелькали на фоне горящих копен сена.