За чертой времени

Этот дух не переносил Вилов и закашлялся, зачихал слезно. «Здесь крошит, накрывает… в тылу, а там, на передовой» что там-то творится?..» Жутко даже представить, и, занятый самоспасением, он кожей ощущал, как одни с тонким визгом, другие с шипом разносятся по-над землей и впиваются во что-то зазубренные осколки металла — рядом, но мимо него. Ему до сухости во рту хотелось еще глубже зарыться в эту щель, сидеть тут и сидеть дни, неделя, пока… Или уйти, выскочить из прифронтовой полосы? «Это — прифронтовая полоса, — с тоской подумал он. — Только прифронтовая…» Если бы сейчас спросил полковник Сорокаустов: «Хочешь на передовую?» — он бы замахал руками без лжи: «Нет, не хочу. Хочу в тыл! В госпиталь — на белую простынь, к Евгении Мироновне. На каторгу. А на фронт — нет! Не могу». Внутри все горит, бунтует против передовой. Умом понимал — надо. Ноги, руки, каждая клетка тела — ни за что! «Привыкнешь», — сказал бы полковник. «Нет, не привыкну. Не уговаривайте. К такому привыкнуть, притерпеться?» Свист осколков, — железных, острых, слепых; удар в голову, в тело, где вены, раздробит кости коленок, вспорет живот, а ты на сырой земле, в грязи. Тело живое, слабое против железа и свинца, из мякоти и розовых костей — жуть!

Показалось, что эти его мысли подслушивают все, кто рядом, кидают на него вопросительные взгляды: Сорокаустов, который поминутно вытягивает шею, выглядывая из траншеи, Петухов, зажимающий уши ладонями, Надежда Тихоновна, уставившаяся на Вилова, и, наконец, мальчишка Андрей, опустившийся на корточки и наблюдающий за ним снизу темными материнскими глазами, и невозможно уловить, что в них — осуждение, любопытство, удивление? И они, черные глаза Андрея со светящимися точками, вопрошают: «Что будет? Почему ничего не делаешь?».

Разумеется, Андрей так не думал. Он во всем полагался на командиров и солдат, скопившихся в траншее, бывалых, обстрелянных фронтовиков, и сознание, что он среди них, значит, все обойдется путем, не пускало в душу безудержный страх, жутко было лишь от посвиста, шелестящего воя снарядов, распарывающих воздух. Не страх — горячее любопытство, острое, щемящее, разбирало его, и он поминутно то вскакивал, чтоб оглядеться, схватить, не пропустить картину, то приседал, чтоб схорониться от близкого взрыва, от хлюпающих осколков, перевести дыхание, глотнуть воздуха. Но Вилову чудилось, что этот «мальчуган» только за ним и наблюдает, видит его насквозь, потому так ехидно скалит зубы, и Вилов, однажды поймав взгляд Андрея, помимо своей воли натужно улыбнулся ему одними губами, получилась не улыбка — гримаса одеревеневшем лице-маске. Большим усилием принудил себя нагнуться к парню и поправить его пилотку, съехавшую на затылок: мол, и не такое видали.

Как только Сорокаустов уловил, что огонь вражеский батарей пошел на убыль, сразу принялся действовать. На тренированное чутье подсказывало: немцы прорвались к поселку, и надо молнией в штаб, к Ефремову.

— Михаил, проверь — «бобик» цел? Заводи! К командарму. Капитан, остаешься здесь — спасай хозяйство и раненых, раненых — всех разыщи! Вы с ним, — бросил Сорокаустов Надежде Тихоновне. — Вилов и вы оба — со мной.

— Товарищ полковник, «бобик» на ходу, — доложи спрыгнувший в щель водитель Михаил. — Переждем малость? Лупит-то…

— Я тебе пережду! — Полковник вылез из окопа и быстрым шагом направился к «бобику», так что остальным пришлось перегонять его коротким броском.

…Из четырех домов, занятых штабом армии, наполовину уцелел один, и, когда «бобик» начальника политотдела, объезжая завалы, подпрыгивая на ухабах и камнях, все-таки добрался до места, там уже шла работа: в темноте сновали люди, то тут, то там светили фонарики-жучки, раздавались стоны, команды.

— Встаньте вон там, у стены, ждите, — бросил Сорокаустов водителю и, на ходу выпрыгнув из машины, побежал разыскивать командарма Ефремова. «Жив ли?»

Не успел Миша-шофер заглушить двигатель, как полковник вернулся, хлопнул дверцей:

— Назад! Через дамбу и — к Федоровскому. Напрямик — немцы!

— Что, окружены, товарищ полковник? — с тревогой спросил Миша.

— Чего мелешь? Прорвались они. Может, группа. Может, больше. Не стучи зубами! Гони!

Дамба кончилась, и «бобик» встал.

— Куда, товарищ полковник?

— Осмотреться надо.

Километрах в трех отсюда, в серой мгле, там, куда надо было, — не кучно, очагами вспышки, ружейно-автоматный перестук, надсадный рев моторов. Рассчитывая на худшее, Сорокаустов подумал: видать, прорвались танки с пехотой, и, пользуясь темнотой и замешательством сбитых частей, усиливают нажим. Яркие вспышки танковых орудий обозначили их линию наступления: она проходила дугой, вогнутой в сторону противника, а в ее основании большое село, контуры которого проступали из редеющих сумерек. «Охватывают с флангов. Чей это полк? Брагина?»