За чертой времени

— Пнул он меня, гад. Здоровый хряк. Ну, я добавил ему. Ихние карты прихватил. По погонам-то — артиллеристы попались. Корректировщики какие-нибудь.

Немецкие ракеты вспыхивали чаще, обозначая свой передний край. Комбат думал о наступлении. Оно уже висело в воздухе, томило ожиданием, подавляло все другие мысли и чувства, проникло во все поры осточертелой окопной жизни.

III

Тогда, той парной, душной ночью, Давлетшин уловил своими ушами то, что скрывало командование от всех и вся: через три дня, 20 августа 1944 года, в полночь весь батальон, в котором был Вилов, по ходу сообщения скрытно перешел в первую линию окопов, где солдаты набились битком, так что два-три часа, что осталось до атаки, коротали, сидя на дне траншеи спина к спине, напряженные, задумчивые, суровые, наперед знающие о тяжелой кровавой работе, которая предстояла с рассветом. Это кто уже ходил в атаки. Кто не ходил — или застыл, борясь с ознобной дрожью, стараясь загнать страх глубже внутрь, или нетерпеливо, нервно то и дело подгонял скатку, перематывал обмотки, рылся в своем вещмешке, перебирал патроны в подсумке, перекладывал автоматные диски.

Как только туман стек с гребня, и немецкая сторона стала просматриваться, сотни артиллерийских и минометных стволов, стоявших чуть ли не под каждым кустом сзади передовой, разорвали рассветную тишину. И тут же стало светло, как днем на нашей стороне, и тут же на переднем крае немецкой обороны, на всем ее протяжении, куда доставал глаз, сплошным частоколом встали разрывы — сотни разрывов, и тут же, в какие-то секунды, ее заволокло огнем, дымом и пылью. Снарядный град поднял стену земли там, над ними, на бугре, и заклокотал раскаленным металлом, заволакивая их все гуще.

Немецкие снаряды и мины тоже сразу — в ответ — плотными стаями шли со свистом и звонким шелестом на наши батареи, на окопы, мины «ванюш» накрывали целые площади в шахматном порядке.

Все смешалось в реве, скрежете, гуле. И тогда там, из-за бугра, начало восходить красное солнце. Оно осветило плывущую стену поднятой земли и дыма, навстречу которой предстояло подняться и идти по росистой траве. Солнце поблекло сразу, затем ослепло, будто его вымазали жирной сажей. Тусклое, оно словно зажмурилось.

Матвей впился глазами в немецкий передний край, отмечая и запоминая направление, куда должен вести взвод, — вон туда, там возле дерева, левее, — проход в минном поле. Он был потрясен виденным, панорамой мощно начавшегося боя на прорыв немецкой обороны, потрясен жутким сладким волнением, пробегающим по жилам огнем, как азартный игрок, уверенный в удаче и все же ждущий ее нетерпеливо, с замирающим сердцем. Он полтора года ждал этой минуты, нет, больше — как только Гитлер начал войну против его страны. В сорок втором Матвей, шестнадцатилетний парень, втайне от матери приходил к военкому с заявлением, в котором просил взять его в армию добровольцем. И этот обманщик-военком сначала сказал: придет время — возьмем, стал выгонять, потом объяснять «как сыну», наобещал не говорить матери, а сам сказал на другой же день. Мать — в слезы, схватила супонь и опоясала его раза два…

Вот оно, жданное, — пришло! Наступило! Еще немного — и он, Матвей, пойдет вперед, а за ним пойдет в атаку, на прорыв, его взвод. Пусть все видят, знают — Матвей Вилов, младший лейтенант, человек с огнем в груди, у него чистые мысли о Родине, на него можно положиться как на каменную скалу. «А как ты, Ким?! Я здесь, рядом, не робей — помню уговор, помню. Не дрейфь, Ким!» Матвей взглянул влево, но Кима, конечно, не увидел. Где там! Траншеи были забиты солдатами, сплошь — каски, автоматы, штыки, скатки, и все это, замерев, ждало, как и он, только одного — ракеты. Одна всего ракета, и вся эта живая лава двинется туда, где разрывы, на линию жизни и смерти. Какая повелительная сила таится всего в одной ракете! И начнется бой — высшая точка жизни.

Постепенно Матвей начал терять ощущение связи с прошлым, со всем, что было, все его существо напряглось в ожидании того, что произойдет скоро, очень скоро. Было только то, что он в огне, и то, что ждет его там. В голове бьет и бьет молоточек одно-единственное: скоро, скоро! Но ракеты нет, а артиллерия, одна артиллерия, расправляется с передним краем фашистов. «Там же никого не останется, и так уже все сожжено, перемешано, раскидано, взрыто». Поднял глаза к небу, осиный клубок — с обеих сторон, наверно, самолетов с сотню. С неба срывается один, другой; третий… один за другим. Вот один камнем рухнул вниз, волоча за собой шлейф дыма. Вон, по пологой, уходит другой, словно птица, которая наконец-то может сесть и отдохнуть на земле, а наперерез ей — добивать! — прошивает небо преследователь. И счет вроде равный — то наш падает, то с черным крестом. Колючий холодок в груди Вилова, он натянулся струной, стержень его существа накалился устремленностью.