За чертой времени

Скосив глаза, Маслий отметил красные пунктиры трассирующих пуль, две ракеты, одна за другой, лениво поднялись ввысь, осветили виноградники, рассыпавшись на блестки, угасли. Не стоит смотреть на ракеты — ослепят, и придется ждать, пока глаза вновь привыкнут к темноте.

«Чего ж Карпов не стреляет? Уснул, наверно, собака. Или сорок минут еще не прошло?»

С нашей стороны застучал ручной пулемет.

«Карп. Вовремя, друг».

Кажется, бруствер. Он и есть. «Ну, давай, Микола». Маслий слился с землей, когда в какую-то секунду преодолел бруствер и оказался в траншее.

Замер, прислонившись к стенке, готовый в любой миг ударить финкой. Шурша, на дно траншеи потекли струйки земли. Маслий был левшой, поэтому обмануть фрица фальшивым движением ему ничего не стоило.

Через минуту он уже был уверен, что все сойдет удачно. «Хотя черт его знает… Лишь бы лейтенант не подвел». Маслий дернул за шнур, что значило: ко мне. Когда Матвей на носках съехал в траншею, Маслий отметил про себя: лазил по чужим огородам. Он поправил съехавшую на глаза каску и по-кошачьи стал продвигаться. В десяти шагах от него крался Матвей. «Как на охоте», — мелькнуло в голове Вилова. От напряжения у него заломило в висках;

На охоту он ходил много раз. Но врезалась в память одна ночь, вскоре, когда из Нерчинска прислали извещение о смерти Вилова Ивана Ефимовича, «последовавшей в результате скоротечного воспаления легких…». Матвейка впал в отчаяние, и его потянуло в тайгу.

Дорога вилась по отлогому берегу Каренги. Реку закрывали заросли, сквозь которые доносился шум перекатов. К самой воде плотной грудой подступали голоногие осины, кусты непролазного боярышника и шиповника. У подножия увала тропа уперлась в речку. Держа над головой поршни, штаны и дробовик, перешел ее вброд. И зашагал к сопке, за которой лежала Медведка — край множества озер, полузатопленных островов, еланей, край рыбий, звериный и птичий. Там его и застал вечер.

Матвейка облюбовал выворотень, навалил под него сушины, достал из кожаной сумки бересты, оторвал кусок и поджег. Пес Карай, проглотив брошенную ему корку хлеба, улегся в сторонке, положив морду на лапы.

Тайга задремала. Но это только казалось. В дебрях мышковала лиса. С увала ссыпались камни. Раздался крик косули, настигнутой волками.

Матвейка и раньше знал все это, но тогда рядом находился отец, с которым в тайге он чувствовал себя как дома. Сейчас возле него лежал Карай, не сводивший с хозяина умных черемуховых глаз. Пес учуял скрытую тревогу маленького человека, поднялся, подошел ближе и устроился у самых ног Матвейки.

Матвейка загляделся на огонь, на раскаленные угли. Вот пламя подбирается к щели, в которой работают муравьи. Вот красный язычок просунулся в щель, и бурый муравей моментально превратился в уголек. Другие бросились врассыпную, но везде их встречал огонь.

Карай скульнул, Матвейка отвернулся от костра. Что там? На другом берегу озерка перемещаются, вспыхивают и гаснут светящиеся точки. Волки! Пес завилял хвостом, лизнул Матвейкину руку и вроде немного успокоился лишь после того, как Матвейка переломил дробовик, вложил в ствол патрон с картечью и положил ружье на колени. Матвейка погладил крутой широкий лоб Карая, и тот снова лизнул ему руку.

Стая переправилась через озеро и теперь топталась метрах в двухстах. Когда пламя ослабевало, она сжимала кольцо, разгоралось ярче — пятилась. Матвейка помнил слова отца: волки не нападут на человека у костра. И все-таки было жутко. В то же время волнующе приятно-было само прикосновение к опасности, узнавание ее. Почему-то пришли на ум слова Людмилы Ивановны, которые она роняла увесисто, словно дробные зерна:

— Жить надо строго, Матвей. Но как? — И читала из томика Льва Толстого: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать и вечно бороться… А спокойствие — душевная подлость».

В ту ночь Матвейка ощутил, что отныне он в доме — хозяин, добытчик и защита матери и всей ее босоногой «бороне».

Где-то в этом месте должен быть пулемет — все время лупит, никак его не накроют: часто меняет позицию Днем — понятно, а ночью-то зачем ему кочевать? Где-то здесь…

Маслий нащупал приступок: оказалась ниша для стрельбы стоя. «Надо осмотреться. А вдруг в спину? Не должно. Скажу: «Доннер веттер», ослеплю фонариком и — в могилевскую губернию».

Темный коридор траншеи делал зигзаг. Высунувшись, Маслий посмотрел туда, куда уходил вал бруствера, контуры его угадывались на фоне мерцающего густой голубизной неба.

«Что там за кочка? Может, он, дежурный пулеметчик?» Кочка едва выступала над бруствером. Потом пропала «Вот ты где, милый. Пан или пропал!» Маслий дернул веревку два раза. Вилов понял: замри и, если что, — выручай.

Маслий шагнул — в груди екнуло, опустилось, противный озноб содрогнул тело. Разведчик подавил зевоту.

— Вер ист хиер?[1]

— Доннер веттер![2] — чужим голосом выдохнул Маслин, стремительно сделал три шага и — колющим — ударил пулеметчика, повернувшегося к нему всем корпусом. Ощупал. Вынул из френча бумажник и сунул себе в карман.