За чертой времени

— Давай, давай! Отмой нас! Ералаш, стоять! Красавица, подойди ближе. Дай из белых ручек ковшик зуболомной.

Не успела Зинка опомниться, как очутилась в седле на упругих руках казака.

— Гей, Ералаш!

Захарка разинул рот, а Чурилиха запрыгала вокруг него, дразня:

— Выкусил, выкусил? Хи-хи-хи…

Захарка — откуда прыть взялась — метнулся к избе. Кудлатый, увидев Захарку, бежавшего навстречу с ружьем, спустил на землю Зинку.

— Беги домой!

А сам дал Ералашу шпоры. Захарка на ходу выстрелил — и тут нагайка обвилась вокруг его шеи. Кудлатый дернул ее на себя, снова замахнулся, но услышал:

— Иван!

Захарка, зажав ладонями окровавленную шею, ненавидяще уставился на своего обидчика. Тот спрыгнул с коня, выхватил из рук партизана отнятое ружье, вынул затвор, сунул за пазуху и хватил о колодезный сруб — от ложа полетели щепки.

— На дне Байкала найду! — прорычал Захарка.

— Знай, паря: в Кыкере мой дом. Рядом тут — триста километров. Не трудись — сам явлюсь.

Недели две провалявшись на сеновале, Захарка исчез из Потапова.

Партизаны стояли в Потапове два дня, Зинка ходила на яр, где под тальянку конники томили девок своими отплясами, клялись вернуться, как только дорубят беляков, шептали слова, способные растопить не то что девичьи души — камни. Зинка к себе никого не подпускала, уходила домой с дурнушкой Чурилихой и мельком видала того казака всего раз или два.

А зимой девки гурьбой бегали на Каренгу. Ложились возле проруби, набирали в рот воды и пятились по тропинке до дому Кузьминичны, слывшей девичьей потатчицей. Потатчица высыпала на стол горстку муки, и девушки катали лепешки с ноготок, совали их под подушки и укладывались спать. Кому какой жених привидится?

Поутру Зинка открывала глаза. Какой он?.. И не могла восстановить видение. А как-то видение вернулось.

Однажды вечером, когда Зинка, накинув пуховый платок, бежала к Потатчице, ее нагнала запыхавшаяся Чурилиха и прокричала в лицо:

— Приехали! К тебе! — И обратно. Обернулась: — К тебе ж, не ко мне!

…В просторном глухом дворе Зинка остановилась: у крыльца кошевка с медвежьей шкурой на сиденье. Два распряженных низкорослых вороных с торбами на головах жевали овес.

В сенцах, чтобы отдышаться и унять расступавшееся сердце, она нарочно сметала с белых чесанок каждую снежинку, прислушиваясь к гулу, доносившемуся из-за толстых заиндевелых дверей. Выпрямилась, ущипнула себе руку и с силой дернула на себя скобу.

Вместе с Зинкой в переднюю ворвался морозный клуб, и сперва она ничего не могла разглядеть, кроме тусклого пятна вокруг подвешенной к стене десятилинейной лампы, которую зажигали лишь по праздничным вечерам, да бледной матери, прислонившейся, скрестив руки на груди, к подтопку. Окинув собравшихся, она нашла глазами… его. «Ой! Ой! Сон в руку!» Кукморские новенькие валенки, рыжий, строченный по черной мерлушке полушубок. С раскосинкой, цвета жженого сахара колючие глаза, смотрящие в упор. Чуть раздвинутые скулы, покрытые белизной, высокий узковатый нос, немножко загнутый книзу, придавали выражению лица диковатость. На Зинку пахнуло лесной волей, безудержной и влекущей. Игольчатый взгляд чубатого Зинка бы выдержала, но сейчас так поступать было нельзя, и она склонила голову.

— Разуй глаза-то, дочка. Чай, и поздоровкаться будет не лишку, — пробасил отец, забирая в руку бороду.

Зинка отвесила на три стороны поклоны.

— Ты пройди к себе в светличку, — попросила ее мать, проводила и плотнее прикрыла дверь.

Первым заговорил Григорий Осипович:

— Разболокайтесь, гости красные… Одежу валите прямо на кровать. Мать, прими-ка!

Разделись гости, сели на лавку.

— Ну, Иван, повезло тебе. Девка видная! — сказал сухонький, широконосый, уже в годах человек, расстегивая ремни. — За такую ставлю четверть.

— Обожди, господа-товарищи. Все обглядеть да обговорить надо, а уж после заявление делать, — предупредил Григорий Осипович, кидая из-под седых бровей взгляды на жену, означавшие: чего остолбенела, накрывай на стол! — Она у нас просватанная, да жених в бегах.

— Знаем.

— Из сухого горла слова не идут. Вы как? Пропустим по единой?

За широконосого, оказавшегося с орденом Красного Знамени, ответил Иван:

— Вали, отец. Уж смотрена, пересмотрена. Беру!

— А тебе рази дают? — оборвал его Григорий Осипович.

— Не дадут, сам возьму!

— Ишь ты! А ежели я не велю тебе? — улыбнулся сухонький, подмигивая Ивану.

— Не было ишо такого. Не замечал за вами, — бестией обернулся казак.

Сорокаустов расхохотался:

— Возьми ты его за рупь за сорок!

Долго сидели за самогоном, закусывая груздочками с пятачок, мороженой брусникой, ржаными калачами, судили и рядили. Сорокаустов ради такого дела нарушил свою клятву — в рот не брать хмельного — и выпил полстакана. Пригласили Зинку. Сесть ей не предложили, и она прислонилась к матери, всполошенная, то заливалась краской под оценивающими взглядами гостей, то бледнела, когда отец требовал: «Сама-то ты как?», то подавляла слезный ком, подступавший к горлу, обнимая мать, успевшую вволю наплакаться.

— Согласная… — наконец вырвалось у нее.