За чертой времени

Тут Григорий Осипович, потный от усердия добиться от дочери или «да», или «нет», вытер холщовым полотенцем шею, лоб, прошелся под бородой и, перекрестясь, вздохнул:

— Давно бы так! Мы ж, старики, все передумали загодя с Сорокаустом, перемолвились в тайности… Так что яйца курицу не учат… Мать, отпусти ты ее.

Вскочил было и Иван, чтобы последовать за невестой, но Григорий Осипович осадил его чугунной рукой:

— Не рыпайся. Успеешь!.. Как будем? — Григорий Осипович повернул бороду к Сорокаустову, твердо заявил: — У меня к вам одно, и не сдвинешь: как наши отцы-деды, так и я… и вот она тоже.

— Не, паря-батя, Григорий Осипович, — закраснелся Иван, расстегивая ворот гимнастерки. — Сейчас все вверх тормашкой полетело. Никакой церкви, в отряде обвенчаемся. Вот поп! — показал на Сорокаустова.

— Прямо! — вскипел Григорий Осипович, сверкая белками глаз, полузакрытых мясистыми веками. — Я, брат, сам трех работников имею, а погляди!.. — Старик выставил перед носом Ивана тяжелые руки с негнущимися, как корни, пальцами, так что, казалось, в суставах они были перетянуты крученым конским волосом. — Кровосос я? Народный сплотатор? Сперва погни хребет, как я, потом… У меня в ушах не визжит! Советская власть удерживает, а то бы…

— Григорий Осипович, ты зря на казака. Договоримся!.. Поехали, Иван, поздно.

Договориться не пришлось. Через сутки партизанский отряд Сорокаустова снялся, а Иван не сдержал своего слова, что, мол, свадьбу сыграет с попом в церкви. В ночь перед уходом отряда Иван прискакал в Потапово. Оставив коня в кустах овражка, пробрался к Зинкиной избе и, подкараулив, когда выходила на посиделки к Потатчице, вырос перед ней как лист перед травой.

С тех пор Зинка, став Зинаидой, не видела ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев. С Захаркой Лосевым произошла большая перемена. Ходили слухи, что, не убеги его нареченная с залетным казаком, не переметнулся бы он к красным, не перебегал бы из отряда в отряд, разыскивая обидчика, чтобы свести с ним счеты. Что думал Захарка о Зине, как намеревался с ней поступить, никто, кроме него, не знал. Как бы то ни было, а Захарка так до конца гражданской войны и пробыл в партизанах. Когда же Иван Вилов привез Зину в Кыкер, там вскоре объявился и Захарка. Иван не мог примириться с близостью бывшего жениха Зинаиды: распродал лишний скарб, снялся с насиженного места и перекочевал за четыреста километров — в таежное село Чаруй, что находилось за Яблоновым хребтом, в полосе вечной мерзлоты…

— Лосев, приготовиться — взводный на горизонте!

Вилов вошел в землянку и бросил:

— Скажи Гогии, чтоб вернул автомат. Моли бога, что комбату некогда. Да не думай, что тебе сойдет.

Лосев неслышно исчез. Маслий расплылся в улыбке. Подходящий случай по душам поговорить с лейтенантом.

Маслий как ни клял мамалыгу, которой кормили солдат и офицеров, живших в окопах с конца весеннего наступления возле села Зезюлени, как ни швырял котелок, когда раздавали еду, на ней-то, на мамалыге, он и нагулял жирок. На щеках обозначились румяные яблоки, тело налилось упругостью, а мышцы на груди и лопатках перекатывались буграми. Самое время дать им работу. Но как?

Год назад он потерял жену и дочь. Отца с матерью гитлеровцы расстреляли, сестренку угнали в неволю. За это они ответят. Не одного фашиста Маслий спровадил на тот свет. И хотя за год, словно остуженная, душа его оттаяла по краям, внутри ее так и запеклась злоба, холодная и расчетливая. Она толкала, требовала.

И Маслий решил обратиться к взводному. Во-первых, он — новенький. И второе — видать, рисковый парень. Неужели не поймет? А ну, разведчик, не подкачай!

— Отпустите, товарищ лейтенант. А? Вот большевистский крест — не подведу вас. — Маслий умело перекрестился. Он видел по улыбке Вилова, что тот колеблется, и торопился ковать железо: — Нож к горлу — буду твердить, что ссамовольничал. Приволоку хрица. А то и офицера. За «языка» все спишут.

— Зайдем в нору. — В землянке Матвей опустился на лежанку, заерзал. — Погоди, паря! Давай вдвоем? А?

— Засыпемся. Милое дело — один. Тихо — мышь не услышит. Вдвоем шуму много. Схватят. Боюсь я за тебя, лейтенант.

— Ты давай не того! Вместе пойдем.

«Да, энтот что бык. Вонзит рога в стену и сам не выдернет». Маслий теребил свой ус.

— Не пущу. И никто… хоть к генералу.

— Чого робить — семи смертям не бывать…

— Будь тут, а я к ротному. Не получится — к комбату.

Старший лейтенант Северов, выслушав Вилова, сузил свои серые глазки, долго шевелил толстыми губами, будто жевал, размалывая во рту горькую табачину. Отчужденный взгляд старшого, направленный на Матвея, не задерживался, а проходил сквозь, и от ощущения непричастности этого взгляда к нему, командиру взвода, Вилов стушевался. Северов, по-видимому, и ждал такой реакции, заговорил:

— Если не вернетесь? И почему, собственно, именно с Маслием? С прошлым его знакомы? Вижу, нет! И я нет.

— Что же… значит…

— Ах, вон вы как! Имейте в виду, товарищ младший…

— Тогда разрешите обратиться к командиру батальона?