За чертой времени

Наводчик орудия уронил голову на прицел, свесив руки. Автомат у Матвея отказал — забился землей. Вилов дергал затвор, но пружина не могла дослать патрон. На какое-то время орудие замолкло, наша пехота в овражке начала подниматься. Лосевская пуля настигла и второго артиллериста, который, свалив труп убитого, прильнул было к панораме. Коновод с галопа развернул трех гнедых битюгов, и оставшаяся в живых орудийная прислуга забегала возле пушки, прицепляя ее к постромкам. Немец хлестал коренного меж ушей, но лошадь, прошитая третьей лосевской пулей, сначала склонилась на колени, словно моля о пощаде, потом завалилась на бок и засучила ногами, запутывая упряжь.

Два других битюга одичало заржали, встали на дыбы, забились.

— Таперича не уйдет. — Лосев повернул голову к взводному: — Торопись, а то опередят.

Вилов благодарно хлопнул Лосева по плечу, так что тот осел.

— Однако ты на самом деле охотник. — И побежал, прихрамывая, к пушкам.

Битюги ржали, крутили хвостами. Ездовой спрыгнул с коня и пустился наутек, скрылся за домами. Лосев по-стариковски поднялся, поправил плечами свой «сидор», вогнал очередной патрон в казенник — только тогда потрусил за взводным.

Возле «лосевской» пушки уже хозяйничал знакомый стрелок из штрафного батальона.

— А ну, славяне, помогите! — призывал он подбегающих. — Развернуть подмоги!

Вилов ухватился было вместе с другими за станины орудия, но безусый, поковырявшись в его механике, безнадежно махнул рукой:

— Успели, гады! Тормозную жидкость выпустили, а то бы…

В конце улицы мелькали темно-серые мундиры, прижимались к домам. Выглянув из-под угла мазанки, Матвеи не поверил своим глазам: из сруба колодца торчали зад и ноги в низких кованых сапогах. «Отравляет!» Вилов выхватил у Лосева винтовку и выстрелил. Немец разогнулся, посмотрел в сторону звука выстрела удивленно, словно не ожидал никаких русских, и снова погрузился в сруб. То ли руки тряслись, то ли оттого, что плохо целился, Матвей и вторым патроном промазал. Только когда кто-то дал очередь, и пули подняли пыль возле самых ног фрица, он спохватился, поднял валявшийся велосипед, попрыгал рядом с ним, вскочил и скрылся за поворотом. Матвей плюнул, но Лосеву, возившемуся возле коней, ничего не сказал.

Солнце уже поднялось над Молдавией высоко, уже палило, но настоящая жара еще не наступила. Бой в лощине затих, канонада переместилась за леваду и правее: на плечи фрица сел второй эшелон наших войск. По большаку, что проходил справа от села, в облаках пыли, торопились танки, машины с пехотой, батареи на рысях, повозки.

Матвей сел на крыльцо мазанки, стянул сапог с отодранной до каблука подметкой, размотал портянку. Большой палец был в запекшейся крови, смешанной с грязью, содран ноготь. Покачал палец — шевелится. Стало как-то обидно, что рана не настоящая. Но все же рана. Что жив — здорово, хотя как себя представишь убитым? Что прорыв удался, фриц бежит, и теперь Матвей со своим взводом вступит в Румынию — это он-то, чалдон забайкальский, пойдет по Европе, и все будут только и говорить об этом там, в Чаруе, когда получит его письмо мать и будет давать всем читать, а заграница пусть смотрит, какие они, русские из Забайкалья. Надо написать по-быстрому матери и Людмиле Ивановне.

Подошел Лосев, держа поводья артиллерийских битюгов, привязал к стойке крылечка. Вынув санитарный пакет, присел на корточки возле Вилова.

— Ой, делов куча. — Осмотрел палец, достал трофейную флягу (где-то уже успел) и плеснул из нее на ранку.

Палец точно обмакнули в кипяток. Матвей дернул ногу, но Лосев крепко держал ее.

— Чистый спирт, — подул на ранку и принялся бинтовать. Кончив, приказал: — Сапог! Надевай. Подметку бечевкой притянем.

В сапоге палец загорелся еще сильнее. Лосев, пристегнув флягу к поясному ремню, забросил «сидор» за плечи, рядом со скаткой, и вернулся к лошадям.

— Этот — тебе, этот — мне. — Один повод подав Вилову, сам с крыльца ловко вскочил на лошадь. — Поехали искать своих. Ничего, что без потника, и так славно: вишь, какие у них зады — как печки, — похвалил Лосев коней, а своего потрепал по загривку. — Пригодятся.

Верхом они тронулись через село. По улице брели приотставшие солдаты, к высотке 42 — там, возле леса, был назначен сбор батальона. Бой отдалялся, погромыхивал уже где-то за высотой. Туда тяжело и густо, заполняя все гулом, шли и шли косяками на штурм отступающих немецких колонн наши бомбовозы.

— Ты не проболтайся, что меня задело, — сказал Вилов.

— Я — что, я — рядовой, — неопределенно ответил Лосев. — Гляди сам, а то она, гагрена, кого хошь удушит. В лазарете-то фельшера.

— Избавиться хочешь?

— Не я — судьба распоряжается, — опять уклонился Лосев.

— Если насчет Фазылова и берданки, то не надейся — помню. Я же… ухарь!

Лосев промолчал.

— Ты воюй! — Вспомнив, как Лосев, по существу один расправился с немецкой пушкой, Вилов покосился на «старика» и подумал: «А метко бьет, старый хрен». Но спускать ему не хотел — за козлиное упрямство, за «ухаря». Однако прежней злости зеленой у Матвея уже не было. — Некогда тобой заниматься. Смывай. И не проболтайся.