За чертой времени

Матвей подумал: «Прав старик. Оно, случись, выжил бы Фазылов, он бы имел детей, а теперь их у него никогда не будет, потому что нет его самого. Его бы дети выросли и народили других детей, и так без конца. Пуля поставила точку. Все. Конец. Выходит, пуля убила его потомков, которые еще не родились, но могли бы… И Ким, Кимушка… Прав старик… А все-таки за то, что натворил, ответишь. Фазылова я тебе не прощу, тайга-человек…»

Нет, сразу после войны Матвей не женится. Он сперва институт окончит. Соберет библиотеку из сотен, нет, тысяч томов по всем наукам, еще и еще будет учиться, возьмет себе в Москву мать со всей ее «бороной». Потом, если мать позволит, женится.

По любви, и только такой сильной, небывалой, о какой пишут в книгах и какая, конечно, должна же быть на свете

Матвей тосковал по матери сильно еще в училище, а здесь, на фронте, эта тоска стала жгучей. Мать его, далекая теперь как никогда, была ближе, роднее, дороже, чем в любое другое время. Он подчас разговаривал с ней, будто она была рядом. Почему он раньше не платил ей за доброту и защиту? Он помнил, как она на санках везла его из больницы, где он с месяц пролежал с крупозным воспалением легких, нахватавшись снегу в тайге на охоте. Она просиживала возле его постели ночи напролет, а спозаранок шла в поле на работу, целую неделю выхаживала, когда отец прутом исполосовал ему спину за та, что он, гоняясь с рогаткой за бурундуком. потерял обутку — поршень. Мать мазала спину утиным жиром, пела песни, а сама плакала. Отчего же он никакого добра ей не сделал? Ничего не дал взамен, кроме равнодушного признания ее материнских обязанностей. У нее одни обязанности перед детьми и никаких прав.

Правильно ли он ей написал тогда, из училища? Ее письмо Матвей до последнего слова помнит:

«…сыночка, меня сватает Митрий Куфаров, ты его знаешь. Правду говорит: тяжело тебе одной с такой «бороной», сколь их много у тебя, детей-то, — шестеро. На работе, говорит, тяжело и по хозяйству. Каждый день ходит. Говорю, напишу старшенькому, то ись тебе. Как присоветует, так и сделаю. Мужик-то вроде ничего, да кто его знает. Люди хвалят, да и сама вижу, не слепая. Отпиши ответ на это письмо вскорости».

Матвей тогда не стал и раздумывать. Как так? В их избу придет чужой дядя и начнет распоряжаться! И пляши под его дудку. Нет, никакого дяди ему не надо! Матвеи и представить не мог: мать и рядом бородатый чужак, еще и деревянной ложкой по лбу огреет, если из общей миски потянешь сохатины побольше. Только отец мог находиться возле матери — это понятно, так надо, так должно быть, всегда. И, кроме отца, никто не имеет права подходить к ней, даже если он умер.

После прорыва в мелком лесочке у высотки 42, где был назначен сбор батальона, Вилов и Лосев быстро разыскали своих. Солдаты, в побуревших, мокрых от пота гимнастерках, с воспаленными глазами, покрытые с ног до головы пылью, валялись под кустами, сидели, стояли, прячась в тени. Лосев молча привязал битюгов к дереву и, присев на валежину, сразу опал, сгорбился, вытянув жилистую шею на которой сидела великоватая для его мелкой фигуры стриженная под нулевку голова с растрепанными моржачьими усами. Минут пять он сидел неподвижно, поставив свою берданку меж ног. Потом потянулся к вещмешку развязал его, достал что надо, даже не взглянул на взводного, когда тот подошел, а только сказал.

— Вот и прибыли. А царапина твоя заживет как на собаке.

Не спал и Давлетшин. Увидев командира взвода, встрепенулся, бесовато сверкая глазами, доложил:

— Никаких происшествий, товарищ лейтенант.

— Где Маслий, Гога? Помкомвзвода?

— Помкомвзвода убит. Маслий на траве валяется. Гогия — там.

Веки у Акрама багровые, лицо осунулось, посерело. Зато глаза, острые, приметливые, с неувядаемой зрелой искоркой, говорили, излучали то, что он думал: жить можно, потому что наступаем, хотя пот застилает глаза, руки не могут успокоиться, все кости ноют — ведь девять часов вели бой, все равно здорово, лучше тяжело наступать, чем драпать наперегонки с зайцами. Война пошла под гору, к концу. Скоро мир на тысячу лет, и айда домой, Давлетшин. Тогда…

С Давлетшиным Матвею было легко и просто, но только теперь Вилов понял, чем он обязан этому солдату. Не заколи он в траншее того рыжего, взводным бы назначили… кого? Пожалуй, Гогу бы.

Так вот она, цена прорыва: осталось четырнадцать… всего четырнадцать. Еще один такой бой — и… Матвей забыл, что ему еще хотелось спросить у Давлетшина: его начало подташнивать, и он снова почти наяву ощутил близость того фрица, который едва не задушил его. Он посмотрел на свои руки, потер палец о палец: липкие, потные, грязные ладони, понюхал — и его замутило. «Помыться бы…» Матвей, найдя глазами Гогу, подошел к нему и сел рядом, спросил:

— Речка близко?

— Нет тут воды, товарищ младший лейтенант. Руки? Давай плесну. — Гогия потряс фляжкой. — О, еще есть.

Гогия сидел в нижней мокрой рубахе и пришивал пуговицы к гимнастерке. Вилов наблюдал, как Гогия сноровист работал иглой, шевелил пальцами босых вытянутых ног.