За чертой времени

— Не видал, не слыхал, — сказал Лосев.

IV

— Кончай привал! — раздалось в голове колонны.

Повторенная многократно, команда, как эхо, докатилась до первой роты и, пройдя через луженую глотку старшины Гриценко, повисла в воздухе, бессильная прервать каменный сон солдат, отмерявших после вчерашнего прорыва шестьдесят километров. Из густой темени цыганской ночи трофейный фонарь старшины выхватывал вповалку спавших в неимоверных позах красноармейцев, обнявших автоматы, винтовки, ручные пулеметы. Сладкий, желаннее еды, сон без сновидений, мертвый сон уже утративших от усталости ощущение опасности людей скосил два часа назад всю колонну батальона, кроме часовых, разведчиков и. офицеров, коим положено отвечать за бросок, совершаемый войсками для того, чтобы заткнуть горловину наметившегося мешка, в котором, по замыслу командования, должны были оказаться немецкие и румынские части. Старшина еще раз повторил: «Кончай привал!» Оторвались от земли две-три головы, поводя открывшимися, но все еще спавшими глазами вокруг, и снова упали в траву. Гриценко гаркнул в третий раз, уже глуше, пожалев, видимо, свою глотку, махнул рукой, выругался и вместе с Виловым и Давлетшиным принялся расталкивать спящих, ставить их на колени, на ноги, крича в уши, брызгая в лицо водой из фляжек. Эти трое почти всю прошлую ночь дремали на повозке— Вилов со своей «царапиной», Давлетшин на правах адъютанта, а старшине и бог велел: он ехал то верхом на лошади, то на бричке с ротным скарбом и патронными ящиками, где сидела и санинструктор Вера Самойленкова, отвечая за порядок «в танковых частях», как Гриценко любил выражаться, хотя в танковых частях не служил ни одного дня, а был вечным пехотным старшиной, аж с самой действительной службы, короче — восемь лет.

Минут через десять заскрипели повозки, послышались хриплые заспанные голоса, ругань, препирательство, замелькали лучи фонариков, зафыркали лошади, колонна разобралась поротно, повзводно, все разыскали свои места, позвякивая манерками, оружием, кое-кто разгибал воротники неопоясанных шинелей, другие превратили их в скатки — все зашевелилось, глухо загалдело и сдвинулось. Передние втягивали в движение взвод за взводом, и колонна извиваясь, надламываясь, потянулась по пыльной тележной дороге, прижатой к самому краю сплошной стены молодого леска.

Была вторая ночь броска.

Первая ночь тоже была глухой и теплой. Тогда Лосев изредка погонял лошадей, запряженных в трофейную двуколку, держался впритык к упряжке, которая тарахтела впереди. Битюги лениво, трусцой тянули повозку. Лосев не то дремал, не то изучал лошадиные хвосты, не оглядываясь на полулежащего за спиной Вилова, или глядел во тьму на отсветы огромных, в полнеба, пожаров — они с разных сторон загорались, тухли, снова вспыхивали зарницами. Слабый ветерок доносил гул ночных боев.

— Куда мы гоним? Как ты думаешь? — спросил Матвей.

С версту Лосев молчал в свои прокуренные пыльные усы. Потом выдохнул и по-сибирски, с цыком, сплюнул через плечо.

— A-а, делов куча, на немца, на румына.

И снова замолк. И снова — лишь приглушенный шум, звяканье спешащей колонны.

Наконец, Лосев подхлестнул вожжами своих битюгов.

— Видишь ли, лейтенант. По моему догаду, окружение идет. Гляди: кругом драка — не иначе германец из клещей вырывается. Нас, поди, на перехват бросили. Верст семьдесят отмерили, а германец?.. Вон там, — Лосев ткнул кнутом в темноту, — тоже наши торопятся, мы в середке и спереди, на кончике ножа. Поди ты, буча будет. Но-о, фашисты! — крикнул он на лошадей.

— А здорово прорвали, — сказал Матвей. — Видал, как фрицы драпали?

Лосев выдержал свою молчаливую версту и тогда только отозвался:

— Видать-то видел, да не все. Убитых больно много. Во взводе-то сколь осталось? Человек четырнадцать. А было? Двадцать семь. Один запал в память: пожилой такой, лежит как живой. Так… моих годков примерно. Ни дать ни взять, уставился на меня — мороз по коже. Почудилось, спрашивает: «Пошто меня, а не тебя?» Сколько их матушка-земля приняла! Ох-хо-хо! Но-о, паразиты, шевели ногами!.. Отвернулся я — не выдержал мертвого взгляда.

— Он хоть на свете пожил, — сказал Вилов. — А вот Чайковский. Да ты его знал.

— Как же!

— Перед проволокой. Так там и остался. Все после войны жениться собирался.

— Дурак он. Как вылезли из траншей, я видел: идет и палит. Куда? Ишо к проволоке надо подойти, а там снаряды — пекло и есть… А девке чего?! Глаза не видят, уши не слышат. Затуманится сперва, да вскоре и оттает, как льдинка на солнцепеке. Тут, глядишь, другой подвернулся. Эй, вы! — прикрикнул Лосев на лошадей. — Жми-дави, деревня близко.

Лосев умолк теперь надолго, должно быть, ведя раздумья по своим, ему одному ведомым, заворотам. Потом вслух сказал:

— Говорят, пуля — дура. Не-ет, она не дура. Она человеком уместно посылается в другого, такого же… А может, он, другой-то, пахал да хлеб сеял, да детишек на руках держал да только и делов-то, что на солнце посматривал. За это ему — пулю? А, могло быть, он ишо бы детей народил. Не-ет, пуля не дура.