За чужую свободу

Тихонько, пятясь к дверям, Толь незаметно вышел.

— Ну, что ж, — весело заговорил император, — все слава Богу.

— Все слава Богу. — как эхо повторил старый фельдмаршал.

— Наши войска бодро идут вперед, — продолжал император. — Дрезден наш, мы занимаем Лейпциг, наши силы растут, и, Бог даст, к лету мы перейдем Рейн и внесем войну в пределы Франции! Настает час расплаты!

Серо — голубые глаза императора на одно мгновение приняли стальной, жесткий блеск, губы плотно сжались.

Александру шел тридцать шестой год, но он казался гораздо моложе. Если бы не большая лысина, его можно было бы принять за юношу, до такой степени его фигура сохранила юношескую гибкость и стройность, а чистое прекрасное лицо — цвет юности.

Кутузов пристально смотрел на это так хорошо знакомое лицо императора, на эти большие глаза, имевшие свойство становиться почти прозрачными и непроницаемыми, на эти губы, то чувственные, то суровые, на длинный выдающийся массивный подбородок, так похожий в профиль на подбородок его великой бабки, и не мог решить вопроса, с какой целью говорит император эти до очевидности нелепые слова. Не может же он думать на самом деле, что Наполеон допустит союзников перейти Рейн с распущенны ми знаменами? Не может он думать и того, что Наполеон легко, без борьбы, позволит отнять у себя гегемонию над Западной Европой, когда у него есть Италия, Вестфалия, Бавария, все силы Рейнского союза, и когда Австрия еще не сказала своего последнего слова. Или император хочет оживить робкую душу этого хилого короля?

— Ваше величество, — начал Кутузов, — силы мои падают. Я уже не могу вести армий вашего величества. Плоть ослабела моя, но дух бодр. Страшный враг стоит перед вами. Он только притаился. Надлежит остановить армии, ждать резервов и прусских вспомогательных войск, которые сформировал Шарнгорст, а пуще всего склонить к союзу императора Франца и только тогда начать наступательную войну.

Александр кинул на прусского короля выразительный взгляд, как бы обращая его внимание на малодушие фельдмаршала, и ответил, хотя с улыбкой, но тоном, в котором сквозило неудовольствие:

— Дорогой князь, ведь всеми военными операциями мы руководили совместно с вами. Что касается Австрии, то Меттерних заверил нас, что если Австрия не присоединится к нам, то во всяком случае останется нейтральной. По последним сведениям, Наполеон не может рассчитывать на силы Рейнского союза, куда мы обратились с призывом к объединению. Италия волнуется. Король Мюрат, — это уже доподлинно известно, — бросил армию и уехал в Неаполь. Веллингтон теснит войска Наполеона в Испании. Истощенная Франция ропщет. Набор идет слабо… Его партия проиграна! От великой армии не осталось ничего! Наполеон не сможет задержать нашего наступления, если мы не будем терять времени. Поэтому я и говорю, что дорог каждый час. Так же думает и Блюхер.

— О да, — важно подтвердил король, — генерал Блюхер прирожденный вождь…

Государь встал.

— Поправляйтесь скорее, дорогой князь, и ведите нас снова к победам, — сказал он.

— Да, поправляйтесь, — подтвердил прусский король. — Гуфеланд подает большие надежды.

— Благодарю, ваше величество, — ответил Кутузов, низко наклоняя голову.

— Итак, — произнес государь, — завтра главная армия выступает на Дрезден.

Лицо старого фельдмаршала дрогнуло, но он промолчал.

— Я надеюсь еще поговорить с вами перед отъездом, — закончил государь.

Он дружески обнял фельдмаршала, король кивнул ему величественно головой, и монархи вышли из комнаты.

Стоявший в соседней комнате Толь слышал, как государь сказал пониженным голосом:

— Он очень слаб и физически, и духовно.

На что прусский король ответил:

— О да! Блюхер был бы больше на месте!

Александр кинул на него быстрый взгляд и ничего не ответил.

Когда Толь вновь вошел в кабинет, он увидел Кутузова словно еще больше одряхлевшего, с погасшим взором, неподвижно смотревшим в расцветающий под весенним теплом сад…

О чем думал в эти мгновения старый вождь, ярко, как никогда, осознавший сейчас, что он пережил самого себя?.. Слышался ли ему резкий голос великого Суворова в страшную ночь измаильского штурма:

— Михайло, я назначаю тебя комендантом Измаила!

И безумная атака среди огненного вихря турецких снарядов, диких криков: «Ура!», «Аллах! Аллах!»

И он во главе своих полков на неприступных твердынях?.. Грезились ли ему картины минувшего давно царствования великой царицы, блеск ее двора, тени ее сподвижников, великолепный князь Тавриды?.. Или видел он пылающую Москву и слышал злобное шипение врагов: «Развратный, выживший из ума старик, погубивший Москву и империю!..» Вспоминал ли неудовольствие государя, постоянные уколы самолюбию, посягательство на его славу!.. Весь тернистый путь славы, окончившийся здесь, у чужого рубежа, который он переступил без веры в необходимость начинаемого дела, с болью в душе за истощенную Россию, влекомую на новые ужасы войны во имя чужой свободы!

Вспоминал ли он слова, вырвавшиеся из глубины русского сердца, сказанные им государю при переходе Немана: