За колымским перевалом

Капитан что-то проворчал, но, встретившись с ледяным взглядом Жарченко, попятился и молча вышел наружу.

— Говори, — сказал Жарченко, поворачиваясь к женщине. — У меня мало времени.

— Зато у нас его более чем достаточно, — услышал он простуженный голос за спиной.

Девяносто девятая подобрала ноги, приподнялась, сипло сказала:

— Зачем вы спрашиваете, вы же сами видите, в каких условиях мы живем.

— Это же нора!

— В этой норе кроты не выживут…

— Подождите, девчата, — тихо, но отчетливо произнесла девяносто девятая, опустила ноги в ватных штанах в проход. — Видите, во что мы обуты. Вот наша одежда. Нам выдали только по одному одеялу, и то не всем, матрацев нет.

— Лучше бы вывели всех на берег речки и перестреляли! — простуженный голос за спиной Жарченко сорвался на крик.

Словно по команде зашевелились женщины на других нарах. Жарченко почувствовал, как чья-то нетвердая рука ухватила его за плечо, и тут же рядом протолкнулась женщина с лицом, покрытым пятнают обмороженной кожи.

— Гражданин начальник, — хрипло заговорила она, склоняясь к уху Жарченко, чтобы заглушить шум других голосов, — могла бы ваша жена со мной в спарке напилить за смену вот этой железкой, а не стальной пилой, в двухметровом снегу, на морозе двенадцать кубометров? Честно ответьте!

Рядом с ним на нарах из-под кучи тряпья поднялась другая женщина.

— Спилить! Повалить! Обрубить сучья! Стащить и уложить в штабель! Знаете, сколько деревьев за смену? Двенадцать!

— Каждое дерево — куб!

— Мужикам, я знаю точно, пять кубометров на человека дают. А нам…

— Подождите, девчата, — опять попросила девяносто девятая. Она вытащила из-под тонкой серой шапки угол шерстяного платка, и Жарченко успел разглядеть правильные черты некогда красивого лица, умные глаза, наполненные болью и тоской.

— Главная беда наша в другом. Если мы не выполним норму, то конвой уходит, а мы продолжаем работать, пока не уложим последнюю, двенадцатую лиственницу. А утром, как и все остальные, опять идем в тайгу.

Жарченко молчал, и тогда снова заговорили все одновременно, перебивая и отталкивая друг друга, заглядывали ему в лицо, кричали, плакали навзрыд. Он продолжал молчать и ждал, пока они выговорятся. Заключенные знали, что гражданин начальник может в любую минуту встать и уйти, они хотели сейчас одного: успеть высказать ему все, что накопилось, что душило, лишало надежды.

Когда вдруг так же неожиданно прекратился крик и в смрадном полумраке землянки установилась тягу-чая, плотная тишина, дверь приоткрылась, заглянул капитан. Жарченко поманил его пальцем.

— Слушай сюда, капитан, — Жарченко склонил голову, избегая встречаться взглядом с девяносто девятой. Он смотрел снизу на, квадратный подбородок капитана и четко рубил слова. — Вот что, бабы. Матрацы у вас будут. Спецодежда, валенки — тоже. Через неделю после того, как я вернусь на прииск. Жить, вы будете в балках. Это говорю вам я, начальник прииска. Остальное… обещать не могу. Буду думать вместе с его, — он кивнул на капитана, — начальником в Усть-Омчуге.

Жарченко медленно провел тяжелым взглядом по лицам женщин.

— Но вы работать здесь будете. Это тоже говорю вам я, начальник прииска, и лес вы мне дадите для шахт и промприборов, для строительства. Другого выхода ни у вас, ни у меня — нет! Если не хотите погибнуть здесь все, скопом.

Жарченко отодвинул капитана и, согнувшись чуть ли не в пояс, вышел из землянки. Следом за ним вывалился капитан, торопливо запрыгал по тропинке, пытаясь догнать директора.

— Товарищ Жарченко! Товарищ начальник прииска! Вы что же, это самое! — Семушкин захлебнулся слюной. — Это же враги! Все до одной! Как есть одна пятьдесят восьмая! Да их всех, подлюг, на каторгу! Пусть дохнут! А вы хотите санаторию им тут устроить!

Жарченко молча обошел вокруг орущего капитана, прислушиваясь к его надсадному голосу и не понимая, что он говорит. Все происходящее казалось не реальностью, а каким-то кошмаром, который он видит на экране немого кино. Непривычно гулкая пустота заполнила голову, грудь сдавил холодный обруч. Такого с ним еще ни разу не было. Почему-то только сейчас он заметил неимоверно высокий рост капитана, увидел могучие покатые плечи, которые были на уровне его глаз.

«Уродилась же верзила, — отрешенно думал он. — Такой лупанет кулачищем, и не поднимешься. Знали, кого посылать».

— Семилетку одолел? — неожиданно спросил Жарченко, он начинал закипать ненавистью к этому человеку.

— Что-о-о? — удивленно протянул капитан.

— Понятно, — кивнул Жарченко, — пять классов сельской школы. Не густо. В надзирателях сколько лет ходил?

— Десять, — машинально ответил Семушкин и тут же взорвался:

— Кто ты такой? Какого черта ты меня допрашиваешь?

— А ты забыл? Начальник прииска, он же начальник ИТЛ номер двести пять дробь шесть.

Жарченко направился в балок, где размещалась контора. Устало опустился на широкую скамейку, налил из чайника холодную густую заварку, хлебнул.

Ему стало стыдно за себя — «Тоже мне, нашел, кого совестить!»

Следом вошел капитан, присел к столу с другой стороны, растерянно уставился на Жарченко!

— Когда вы стали начальником ИТЛ?