За несколько лет до миллениума

Представим себе, что с лица земли исчезли люди. В опустевшем мире продолжится жизнь, пока не выгорят или не исчезнут страницы когда-то созданных книг; рожденные изображением герои продолжат жить, и жизнь их будет мало отличаться от нашей. Одиссей будет странствовать в поисках своей Итаки, Блудный Сын в который раз возвратится к порогу когда-то покинутого дома, и будет лить слезы по погибшим детям своим Скорбящая Мать, будет красться в ночи и обдумывать свои жуткие планы Джек Потрошитель, раскуривать трубку ищущий разгадку преступной тайны Шерлок Холмс; и простодушный Робинзон в тысячестраничный раз потрясенно замрет перед отпечатком босой ноги на мокром песке своего необитаемого острова. Будет рваться в бой с ветряными мельницами Странствующий Рыцарь, благородный Д'Артаньян и его друзья будут проливать свою кровь во славу дам и королевы. Многочисленные председатели колхозов и рабочие, рожденные соцреализмом, продолжат честно отрабатывать гонорары, когда-то выплаченные канувшим в небытие авторам, рассуждая об увеличении удоев, повышении качества проката и размышляя о духовных вершинах так и не наступившего светлого будущего. На страницах Хемингуэя, Ремарка, Бондарева и других менее именитых авторов будут рваться снаряды и литься кровь, будут жить человеческие доблесть и подлость, любовь и ненависть, благородство и свинство. Колумб в который раз откроет Америку, и высадятся на берегах неизвестных земель мореплаватели. Это странное общество, существующее одновременно во всех временах прошедшего человеческого бытия, образуют многочисленные герои социальных, психологических и бытовых романов сотен тысяч авторов, живших до нас, с нами и после нас. Это относительно вечная Вселенная, в которой однажды описанное человечество существует одновременно в различных общественно-экономических формациях, в которой строители египетских пирамид наблюдают за движением по небу орбитальных станций, а с них в свою очередь наблюдают за возвращением со звезд. Это Вселенная, которая покоится на трудах астрономов, геологов, физиков, биологов, социологов, фундаментальных трудах о мире, обществе и человеке, рассматривая их самые незначительные особенности — от решительности Спартака и невротических склонностей Гитлера до процентного соотношения евреев в Польше ко всему остальному населению или содержания минеральных веществ в водах Боржоми.

Галактика этой Вселенной складывается из миллионов звездных имен разной величины и светимости, из миллиардов томов, составляющих библиотеку. За поворотом открываются страны — свернешь налево, и тебя ожидает галантная Франция, рядом тускло светит переплетами холодная Скандинавия, а сделай несколько десятков шагов и ты услышишь, как шумно и многоголосо ссорится, торгуется, молится и ликует богатейшая испаноязычная литература. Новый поворот — и открывается Америка, грохочущий там-тамами Африканский континент, где-то за дверьми сонно дремлет никем до конца не познанный Восток. Еще дальше вообще открываются взгляду галактические дали с болотами Яйлы и Пандоры, небожителями Альтаира и змеевидными веганками, грустными Видящими Суть Вещей, мыслящими Океанами и живыми степлтоновскими звездами.

Отсюда, из библиотеки, кажущейся Вселенной, в стихи Леонида шагнули убийца Вилли и Ячменный Джон, де ля Барр, человек-сверчок, Петроний и Зазеркалье Алисы и многие-многие другие герои, включая бабочку-дракона, уже усевшуюся на его плечо. Он был задирист и категоричен. Но время шло, и он повзрослел. Женился. У него родился ребенок. И работать он стал журналистом. А это, братцы, профессия, которая заставляет воспринимать мир всерьез.

Его приняли в Союз писателей.

Хотелось успеть много — в последний год Леонид как никогда испытывал потребность в работе. Стихи, проза, литературоведческие работы — все это предполагалось напечатать при жизни. О смерти просто не думалось — она была где-то далеко, она спотыкалась о его творчество и, казалось, никогда бы не поспела за ним. Но публикации случились позже, когда Леонида уже не стало. Обостренное видение мира было присуще ему с самого начала, он жил в стихах трагедией. Он так исступленно вглядывался в смерть, неудивительно, что смерть начала присматриваться к нему. Если очень долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя.

Он жил среди нас на изломе времен.

Я жил в стране, которая была
Прекрасней всех и потому светила
Наполовину, вот такой расклад:
Летит снегирь, а бабочки горят…