За правое дело

Денис недоуменно смотрел на отпускавшего в его адрес обидные упреки директора и не мог понять, в чем же его, собственно, обвиняют: в том, что он бросает завод? Или не спросился директора? Или в том, что он, Денис, еще малолеток и не сможет воевать, как другие?..

— Словом, так: за заботу о Родине тебе, дружище, спасибо, а расчет получать будешь… когда срок выйдет. Якши?

— Якши! — с облегчением подхватил тот, поняв, что директор его в армию отпускает, но только задержит расчет. Что ж, деньги можно получить и потом, а то и вовсе не получать — отдадут матери.

Карусельный, будто назло Денису, весь сиял в лучах позднего февральского солнца, встречая своего заботливого хозяина. Денису стало даже чуточку грустно. Ведь сегодня он в последний раз возьмется за эти послушные ему маховички, рукоятки, и, как с живым существом, большим и преданным другом, они с карусельным будут делать одно общее важное дело. А вечером он передаст карусельный в чужие руки. Хорошо ли будет обходиться с ним его новый хозяин? Так ли чутко будет прислушиваться к каждому звуку, жалобе или вздоху станка, ухаживать за ним, как это всегда делал он, Денис? А дома его еще ждет трудный разговор — с матерью.

Подошел мастер. Молча, придирчиво, как показалось Денису, вгляделся в него. Денис подал ему записку директора. И странно, мастер не выразил ни сожаления, ни даже удивления, сунул записку в нагрудный карман и снова внимательно уставился на Дениса.

— Кому сдавать станок, Яков Степаныч? — смутился Денис под пристальным взглядом мастера.

— Видок мне твой не нравится, парень, — сказал тот наконец, взяв Дениса за пуговицу грязной, порванной в нескольких местах спецовки.

И пошел, оставив в недоумении Дениса. А через пять минут вернулся, держа в руках новенький, со склада, комбинезон.

— А ну, прикинь, должно, впору.

— Зачем, Яков Степаныч? Срок же не вышел…

— Примерь! Ты сегодня в лучшем виде должен быть. И нам приятней будет на тебя поглядеть… Снимай робу!

Денис, решив, что его наряжают в армию, ликовал. Невелик подарочек, а как приятно сознавать, что это тепло друзей, товарищей по работе, что далеко не каждого так провожали на фронт, хотя многие из них были постарше его, Дениса, дольше его работали в цехе.

Каково же было удивление Дениса, когда еще через полчаса его вызвали в конторку мастера и представили корреспонденту газеты:

— Вот это и есть Денис Луганов, что всему цеху помог с резцами. Уже и с другого завода его напайками интересовались…

— Очень рад познакомиться!

Человек в полушубке, ушастой меховой шапке, валенках, обвешанный на ремнях кожаной сумкой и фотоаппаратом, вежливо поздоровался с Денисом, услужливо предложил ему сесть рядом за стол и, не переставая улыбаться, сразу же забросал его вопросами о семье, о карусельном станке и наконец о резцах и напайках. Так вот зачем понадобился новый комбинезон: его, Дениса, принимают чуть ли не за изобретателя да еще хотят написать о нем в газете! Сколько же можно приписывать ему, Денису, чужую славу, заставлять его краснеть за это, будь оно неладное, зотовское наследство!

— Не мое это все! И напайки не мои — Зотова они, Зотова! А я их передал только, как Зотов просил…

— Молодой человек! — развел руками газетчик. — Да разве вас обвиняют в воровстве? Просто вы первый во всем затоне, кто поделился ценным секретом токаря со всеми товарищами, сделал его достоянием всех рабочих. Ваш благородный поступок нам дороже ваших резцов, поверьте! Это замечательно! Это то новое в отношениях людей, за что стоит Советская власть… Неужели вы этого не понимаете?

И удивительно: газетчика поддерживали и мастер, и находившиеся в конторке токари, которые еще недавно вовсе не разговаривали с Денисом.

Нет, Денис не понимал этого. Он понимал другое: не будь Зотова, не было бы у него чудо-резцов, хорошего заработка, а может быть, и рабочего разряда. И не было бы сейчас этого корреспондента «Известий». Его пробовали убеждать, корили в излишней скромности зачинщика, даже в политической близорукости — он упорно стоял на своем: чужой славы ему не надо и фотографироваться он не будет.

— Ну, — развел газетчик руками, упрятывая в футляр свой диковинный фотоаппарат, — такой случай со мной впервые!

Только на пути к дому Денис опять вспомнил о предстоящем и неизбежном разговоре с матерью. В том, что он выдержит все ее слезы и уговоры, он не сомневался: ведь выстоял же он под натиском газетчика и не стал сниматься в газету. Но вот как сказать матери, чтобы не убить ее новым горем, как убедить ее в необходимости его, Дениса, поступка? Поймет ли она его?..

Денис даже сбавил шаг, мучаясь в поисках умного и нежного объяснения с матерью, подбирал самые ласковые, утешительные слова, сравнивал себя с пареньком в кожанке, с Олей и все же пугался встречи.

Добрые, глубоко посаженные глаза матери снова обезоружили Дениса, едва он переступил порог дома. Денис попытался тоже улыбнуться ей, но улыбка получилась натянутой, глупой.

— А у нас косая была! — выпалила неожиданно Клашка. И тут же получила шлепок от Анки.

— Кто? — не понял Денис.