За твоей тенью

Светлое небо наливается темнотой и скидывает груз бессилия на мои плечи. Я валюсь на землю. Кажется, бьюсь головой. Но мне не больно. Не страшно. Мне никак.

Моё солнце улыбается глазами. Молчит, что непривычно: даже бывшего не вспоминает добрым словом. Не пререкается, не ворчит. Песчаные волосы измазаны грязью, — тебя окатили лужей по дороге ко мне? Куртка почему-то в буро-оранжевых пятнах, кожа синюшная. Натка, тебе плохо? Кто обидел? Идём домой, там ждёт десерт — твой любимый, с шоколадом, варёнкой и вафлями. Нет, ты не толстая, а я с удовольствием поправлюсь за компанию. Идём же. Почему мы лежим под деревом на мёрзлой земле?..

Лесной ветер воет. Сверху нас укрывают решётчатые ветви, сыплется с тяжёлых облаков снег. Снежинки серебрятся, краснеют, мрачнеют, распадаются звёздами и ложатся на кожу. На моих щеках тают. На щеках Наты — остаются. Блестят разноцветными искрами, как взрывы салютов.

— Натка, помнишь? — Я поднимаю свинцовую руку и обнимаю подругу. — Ты хотела получить в подарок свой карманный мир. Помнишь? С видом на город, с деталями. Так вот, он сохнет на кухонной полке. Дождись утра, он затвердеет и будет готов. Я не успела в срок… И небо испортила… Но день рождения же завтра. Значит, нужно только дождаться утра. Всё наладится, правда? Я не хочу тебя потерять.

От моего тепла Натка тает, как льдинка. Растворяется. Исчезает. Она не отвечает, но сияет глазами. Так, что освещает весь мир.

Ты же слышишь, Нат? Ты же знаешь, что я без тебя не справлюсь. Ты же помнишь, как с первого курса мы обещали друг друга защищать, понимать и поддерживать.

Без тебя я сломаюсь. Разучусь дышать.

Не найду опору — такую, как ты.

Не уходи… Вернись. Тебя ждёт тортик. Необыкновенный рассвет над крохотным городом. Назови свой мирок как угодно — хоть именем бывшего, хоть Хренью и Хтонью, хоть Кошмарьем, как назвала я. В нём ты запрёшь свои страхи, комплексы и придурков, которые когда-либо обидели. Будешь править временем и материей. Будешь контролировать всех, кто пожелал тебе смерти.

А я… Не знаю, что и кто теперь я.

* * *

7 февраля

Я поднимаюсь на локтях, осматриваюсь пустым взглядом. Куртка подруги валяется под боком на запятнанной кровью снежной земле. Людей нет. Наты тоже… Обсидиановые деревья сквера, словно когти, тянутся ко мне, чтобы расцарапать тело; а темнота улицы будто бы обнимает, нежно гладит по спине и сжимает в попытке раздавить. Схлопнуть. Убить одним махом.

Голову пробивает чей-то неведомый голос.

— Посмотри назад, Тори.

Это не Ната. И не мама. Это некто, не поддающийся определению. Он сковывает холодом, окутывает жаром, заставляет подняться на колени, сжать пальцами собственное горло, но тут же отпустить. Возможно, это говорю я. Или та часть меня, которой не должно существовать.

— Посмотри в прошлое и найди ответ, — снова велит голос, и я послушно поворачиваю голову в сторону дома.

Вижу открытую дверь подъезда, мерцающую лампу под козырьком. Знаю, что где-то на холодной решётке у входа лежат очки — мой якорь, мой ключ к тому времени, когда сияло солнце. Слышу, как по лестнице с восьмого этажа бежит мама, но замирает на пятом. Щёлкает сенсорная клавиатура её телефона — мать кому-то пишет. Я не знаю, кому.

Среди затемнённых окон многоэтажки светом озарено только одно: с кухни нашей квартиры. Рама похожа на бумажный лист, разрезанный занавеской. Оттуда доносится разговор.

— Давно ты принимала душ? Коса как веник и футболка несвежая.

— Тех ублюдков нашли?

— Нет, но… Правосудие как-нибудь восторжествует.

— Не в этой реальности, мам.

Я сжимаю в кулаке ворот кожанки Наты, поднимаюсь с земли. Будто спьяну, слегка пошатываюсь и плетусь к подъезду. Куртку волочу за собой, стараясь не прислушиваться к разговорам из окна.

— Почему ты всё время переделываешь эту штуку?

…Но как не прислушиваться, когда они говорят так громко и близко? Когда те же фразы я слово в слово повторяю губами?

— Хочу построить его идеальным. Настоящим. Неповторимым. Хочу, чтобы оно стало домом.

— Кому?

— Всему, чему не место здесь.

Агрессии. Страхам. Безнаказанности. Смерти и горю.

— А что потом, когда достроишь?

Оставлю себе.

— Но… Давай оставим подарок на могилке?

— Нет, мам. Кошмарье останется со мной.

— Дорогая, ну пожалуйста… Оно сводит с ума. Ты сводишь меня с ума! Я не понимаю, как тебе помочь!

— Никак! Натка погибла из-за меня! Меня. Я должна об этом помнить. Кошмарье останется со мной!

Я поднимаю сжатый с курткой кулак и резко опускаю, будто бью им по столу. Сверху доносится грохот — окно лопается, осколки летят вниз.

— И с тобой тоже, — одновременно договариваю я и фигура в окне.

Уцелевшие очки чуть-чуть разбиты в верхнем уголке одной линзы. Осторожно подбираю их, стряхиваю грязь с дужек, надеваю. Захожу в подъезд и, игнорируя лифт, поднимаюсь по лестнице.

На ступеньках лежит колючий бумажный клубок. Прохожу мимо, раздавливая его ботинком, волочусь на восьмой этаж. Вдоль выцветших от старости перил выжигаются буквы и собираются в слова, которые я тоже знаю наизусть.

«Уважаемая Лидия Витальевна…»

Поднимаюсь выше, глажу пальцами чёрные строки.