За твоей тенью

Сняв кроссовки, я заглядываю к ней в комнату — тихонько, чтобы не разбудить. Она спит на диване, свернувшись калачиком, обнимает подушку, как ребёнок любимую куклу. Лицо бледное, глаза утяжелены мешками, и волосы тусклые, будто от нехватки жизни теряют цвет. Мне больно смотреть на неё такую. Ночные смены вредят маме, а я позволяю себе прогуливать универ, ради оплаты которого она столько работает… Я ужасная дочь. Разочарование, ничтожество. В такие моменты гордость отступает, а совесть заставляет учиться — только поэтому мне как-то удалось дотерпеть до предпоследнего курса. Но на финишный рывок сил уже не хватает.

Закрываю дверь в комнату, крадусь на кухню и выкладываю продукты на квадратный стол у окна. Отдельно высыпаю в конфетницу леденцы и яблоки в тарелку. Помыв руки, стыдливо заглядываю под крышку сковородки. Еда ещё тёплая, ароматная. Но желудок молчит.

Я не заслуживаю такой заботы. Разрушает одна только мысль, что маме приходится любить свою бестолковую дочь.

* * *

К часу дня кухня богата запахом вафель, испечённых в духовке. Остывшие коржи уже покрыты слоем растопленного шоколада, смазаны варёной сгущёнкой и соединены друг с другом. Верх украшен ореховой крошкой. Готовый торт я прячу в холодильник — к приходу Наты настоится и на вкус будет как сливочный пломбир.

Пока есть время, я на носочках иду через коридор и воровато посматриваю на дверь маминой спальни напротив моей комнаты. Одежда шуршит, голые пальцы ног касаются вздутого линолеума и оставляют влажный след. Я проскальзываю к себе за порог, прислушиваюсь… И выдыхаю: мама по-прежнему спит.

Коробка с расходниками для моделирования убрана в вещевой шкаф. Открываю его, раздвигаю вешалки и поднимаю облачко пыли, чихая в рукав. Переношу материалы на письменный стол. Раскладываю гуашь, остатки размягчённой полимерной глины, кисточки, проволочную нарезку, флакон с эпоксидкой и прочие атрибуты для творчества. Последним достаю из коробки миниатюрный макет города размером с ладонь, частично застывший в смоле.

Это игрушечная реальность для Наты. Она протянута прямой дорогой от площади Мира до Лесной улицы и украшена домами в точности, какую возможно оформить вручную. По тротуарам идут пешеходы, за рулём автомобилей сидят замершие человечки… Все они — простые фигуры в виде кружочков и палочек. Деревья цветут и пушатся в ожидании весны, над ними парят облака и осыпают город блёстками, словно снежными хлопьями. Не хватает только кусочка неба и света. Без них карманный мирок сух, хмур и противоречит характеру Наты. Нужно добавить жизни. Солнца. Кислотности, как она любит.

Из заляпанного тряпичного свёртка я достаю баночку зелёной гуаши и в крышке смешиваю с белилами. Засекаю несколько минут, настаивая и сгущая краску, затем смачиваю кисточку, пробую цвет на бумаге и глине. Получается мятный оттенок — недостаточно яркий. Добавляю к нему жёлтого. Создаю лаймово-травяную смесь, довожу до салатового и проверяю на обломке застывшей эпоксидной смолы для проб и экспериментов. Подношу к лампе, рассматривая стёклышко, будто под микроскопом…

Да. Теперь он идеален, похож на сияние Наткиной куртки. Это солнечный луч, прожигающий мир. Вот чем я заполню верхушку города.

* * *

Завершающие штрихи кое-как успеваю доделать. Где-то подкрашиваю небо, имитируя цветные переливы. А где-то раскатываю очень тонкие полоски глины и прокладываю на манер перьевых облаков, послойно заливая смолой. Получается не слишком качественный, кисло-зелёный рассвет над городом.

К четырём часам, в очередной раз сетуя на нехватку времени и недосып, я складываю материалы в коробку. Полусырой карманный мир, обёрнутый для формы ацетатной лентой, уношу на кухню и прячу в подвесной буфет — под крышку хлебницы, чтобы ничего лишнего не попало сверху. И проверяю взглядом со стороны, шагнув немного назад.

— Кошмарное получилось небо… Подарок испорчен, — заверяю я и закрываю шкафчик.

Наскоро отмываюсь над раковиной от гуашевых клякс, бегу обратно в комнату и переодеваюсь в шорты и длинную футболку. Чистые, но мятые и местами дырявые. Покончив с марафетом, беру со стола очки, возвращаюсь на кухню и в ожидании сажусь у окна.

— Кошмарное… — бубню под нос, подперев щёку кулаком. — Так и назову: Кошмарье. Натке точно не понравится… Утром будет видно.

* * *

Лесная потихоньку оживает. Галдят дети и школьники, причитают бабушки во дворах, по телефону болтают соседи, высунувшись покурить на балконах.

Натка появляется в назначенное время, бодро улыбаясь мне издалека. Она идёт по дорожке через сквер, несёт на плечах рюкзак и, похоже, в противовес задетым чувствам осталась в своей броской кожанке. Подруга, как обещала, машет мне, хотя с такого расстояния вряд ли видит — просто знает, что я жду за окном.