За твоей тенью

Пусто. В проходе между кассами — никого. Валяются мои вещи в окружении осколков, в чайной луже разбухают бутерброды, на боку лежит кресло, заодно — мой намокший пуховик.

Мамы остыл след. Её молчание и бездействие пугают больше, чем издёвки и острые разговоры. Вдруг вернётся? Попытается прибить чем посерьёзнее, вроде кухонного ножа с посудной полки… Вечно сидеть под столом невозможно и опасно, надо отсюда сматываться. Неважно куда. Здесь нет моего дома.

Дотянуться бы до куртки, достать очечник… С ним чуть легче собрать волю в кулак.

Я аккуратно тянусь к креслу, хватаю край пуховика и тащу на себя. Одежда шуршит громко, будто даже оглушает. Придвинув ближе, лезу во внутренний карман, вытаскиваю футляр с очками и крепко сжимаю в ладонях. С ним разом прибавляется сил и уверенности в завтрашнем дне. С ним я перестаю думать, что за поворотом ждёт опасность, которой только и надо — убить меня. С ним ощущаю способность управлять собой, но… В моих руках последний подарок Наты. Ко всему прочему, с ним возвращаются мрачные мысли о бывшей подруге.

Глаза щиплет злостью.

Я ничего не смогла тогда предпринять. Ни-че-го. Должна была действовать немедля, а лучше — с самого начала не отводить взгляда, но лукавый укусил и заставил отвернуться. Жизнь разделилась на «до» и «после». До, когда дома пахло вафлями, мама высыпалась и гордилась семнадцатью годами трезвости, а я доучивалась в университете, продавала поделки ручной работы и мастерила «Кошмарье» для подруги. После солнце погасло и мир затопила тьма. Что остаётся делать? Беречь подарок Наты и не оглядываться на прошлое.

…Почему в магазине так тихо? Где мама? Который вообще сейчас час?

Молчание нарушает голодный вой китов, поселившихся в желудке. Но изуродованные на полу бутерброды и страх остаться в магазине на всю ночь отбивают аппетит. Я раскрываю футляр, в последний раз погладив узоры на крышке и надеваю очки. На четвереньках выбираюсь из-под стола, осторожно осматриваюсь. Чисто. Монитор ещё работает, хоть и мигает паутинками разбитых пикселей; на камерах есть только я.

Да где же мама?..

Под перевёрнутой клавиатурой, с частично отлетевшими от ударов кнопками, лежат ножницы — беру их и прячу в сапог. Другого оружия поблизости нет. Стараясь не издавать лишних звуков, забираюсь в пуховик, вынимаю из пакета шапку, без резких движений одеваюсь, забираю свои вещи, встаю и отступаю к аварийному выходу. Через него покину магазин без ключа. С прикассового прилавка наугад пихаю в карман упаковку леденцов — перекушу, когда выберусь.

Телефон искать некогда. Да и плевать. Марк не позвонит. Я теперь не уверена, что знаю человека, беспричинно бросившего меня: тот, кто поддерживал связь все эти месяцы, давно бы отреагировал на отчаянные просьбы о помощи. А того, кто написал прощальное смс от имени Марка, я не знаю и не хочу знать.

Дверь аварийного выхода не опечатана, кто-то ею уже пользовался. Я поворачиваю ручку, открываю. В магазин заползает свежий и спокойный ветерок.

Прежде чем выйти, достаю из сапога ножницы и вырезаю на двери послание самой себе: «Уходи». Убираю «оружие» и беспрепятственно оказываюсь на улице.

Нужно идти по обратному маршруту автобусов. Рискну добраться до Садовой.

* * *

31 декабря, за 3,5 часа до…

Метель покинула Лесную Скверну. Под вечерним небом безмятежно кружатся хлопья снега и блестят в свете фонарей точно праздничная мишура. Лёгкий холодок пощипывает кожу на щеках. До остановки я добираюсь бегом, а дальше сбавляю темп: хвоста за мной нет. На улице поблизости никого не видно, лишь вдалеке сияют огни живого города.

Ветер играет с листовками на фонарных столбах, норовя сорвать да пустить в полёт. Я не обратила бы внимание, но флаеры развешаны под каждым фонарём и привлекают своей однотипностью: на рисунке изображён кустарный карандашный комикс.

В бумажных рамках листовки за квадратным столом сидят две человеческие фигуры в виде палочек и кружочков. На фоне начертано окно с оторванной занавеской в просветах чёрных лучей солнца. Один силуэт, меньше размером и сгорбленный, склонившись над какой-то вещицей, не поднимает головы. Второй наблюдает рядом, понурив плечи.

— Осгравим пожырок на мачилке? — в нарисованном диалоговом облачке спрашивает второй.

Первая фигура бубнит под нос:

— Мем, лам. Лушмарье ацанется со жной.

— Борокая, ну ромалуйжста… — говорит второй человек, но первый ударяет кулаком по столу и перебивает:

— Эцтка петибла ки-ца зиня! Зиня! Я чамжна об цэтом пливнить. Лушмарье ацанется со жной!

На этом и весь комикс.

Я подхожу ближе, присматриваюсь, ничего не понимая. Зачитываю реплики персонажей вслух:

— Осг. Ра-авим. Пожы-ырок? На-ма-чил-ке. И что это значит?

Язык кажется бессмысленным, нелепым, каким-то ломанным, однако… Слова знакомые. Раньше я слышала тот же разговор, но в другом, более привычном виде. Где и когда?

Пытаясь это вспомнить, зависаю перед комиксом. Мой пульс будто замедляется.

Вдруг головы-кружочки поворачиваются и смотрят на меня в ответ.