Забвение

Сказать по правде, умирать не так плохо, но это длится целую вечность. А вечность не длится вообще нисколько. Знаю, похоже на противоречие или, может, всего лишь на игру слов. Но на самом деле, как выясняется, это вопрос точки зрения. Вопрос большой картины, как говорится, в которой эти наши как будто бесконечные качели летят туда-сюда и опять туда в тот же самый миг, когда Ферн помешивает суп в кипящей кастрюле, а твой отчим большим пальцем утрамбовывает табак в трубке, а Анджела Мид с помощью гениального приспособления из каталога вычесывает с блузки кошачью шерсть, а Мелисса Беттс резко задерживает дыхание в ответ на то, что, как ей кажется, только что сказал муж, а Дэвид Уоллес моргает, лениво просматривая фотографии из школьного альбома СОШ «Аврора Вест» 1980 года, и видит мое фото, и пытается через свою маленькую замочную скважину представить, что же должно было случиться, что толкнуло меня к гибели в жестокой автомобильной аварии, о чем он читал в 1991-м, какие же проблемы или боль заставили этого парня закинуться разрешенными препаратами и сесть в свой «Корвет» цвета электрик, – у Дэвида Уоллеса вдруг возникает огромное и совершенно беспорядочное множество внутренних мыслей, чувств, воспоминаний и впечатлений из-за маленького снимка парня, который учился с ним в школе на год старше и ходил всегда с заметной, почти неоновой аурой учебного и атлетического превосходства, популярности и успеха у девушек, как и из-за всех до единого колких замечаний или даже незаметных жестов или выражений презрения, когда Дэвид Уоллес промахивался по легионскому мячу или ляпал какую-нибудь глупость на вечеринке, и из-за того, каким впечатляюще и естественно свободным этот парень всегда казался – как настоящий живой человек, а не жалкий, неловкий, застенчивый набросок или призрак человека, каким, знал Дэвид Уоллес, был в то время он сам. Истинная гордость семьи, что далеко пойдет, которого Дэвид Уоллес в лучших человеческих традициях представлял тогда счастливым, нерефлексирующим и совершенно неодержимым голосами, твердящими, будто в нем глубоко внутри что-то не так, а у других все так, и все время и энергию ему надо потратить на осознание того, что сделать и сказать, лишь бы изобразить хотя бы минимально нормального или приемлемого американского мужчину, и все это каждую секунду звенело в голове Дэвида Уоллеса 81-го года и двигалось так быстро, ему так и не удалось ухватить это и побороть, оспорить или хоть как-то реально почувствовать, а не только комком в животе, пока он стоял на кухне своих настоящих родителей, гладил форму и думал, как наверняка слажает и сделает страйк-аут[33], ни разу не ударив, или упустит простой мяч и разоблачит свою истинную жалкую суть на глазах этого хиттера с показателем в 0,418, его по-ведьмовски красивой сестры и всех зрителей на раскладных креслах на траве у поля Легиона (которые, он был уверен, все равно с самого начала видели его притворство насквозь), – иными словами, Дэвид Уоллес пытается хотя бы в ту секунду, пока моргает, как-то примириться с тем, что у этого сияющего внешне парня внутри было что-то, отчего он убил себя таким драматичным и несомненно болезненным способом, – и Дэвид Уоллес отлично понимает, что чужая душа потемки – это клише, бородатое и безвкусное, но все же совершенно сознательно пытается не дать этому пониманию поднять на смех его попытку все осмыслить или завернуть всю линию размышлений в такую зацикленную спираль, которая не даст ни к чему прийти (с 1981 года, разумеется, прошло немало времени, и у Дэвида Уоллеса после многих лет буквально неописуемой войны против самого себя осталось побольше огневой мощи, чем во времена учебы в «Авроре Вест»), и более реальная, более выносливая и сентиментальная его половина приказывает другой половине замолкнуть, словно глядит ей прямо в глаза и говорит почти вслух: «Больше ни слова».

[→NMN.80.418]

Философия и зеркало природы [34]